«Дилижан» — ролик Фонда Екатерины Бакуниной на песню А. Пахмутовой (ст. Н. Добронравова) в исполнении Э. Хиля (2018 г.):
Письма сестры милосердия Екатерины Бакуниной сестрам в имение Казицино Тверской губернии из Дилижана в годы Русско-турецкой войны 1877-1878гг.
- Старинные фотографии с Кавказского театра военных действий Русско-турецкой войны 1877-78 гг. Фотографии В.Барканова, Грузия
- Старинные фотографии с Кавказского театра военных действий Русско-турецкой войны 1877-78 гг. Фотографии Александропольского отряда (Александрополь — современный г. Гюмри в Армении)
- Старинные фотографии с Кавказского театра военных действий Русско — турецкой войны 1877 — 78 гг. Рионский отряд
- Кавказ и Закавказье — фото 19-века
- Карс. Западная Армения (старые фотографии и открытки )
(Публикуется по изданию: Сборник военных рассказов, составленных офицерами-участн
Владикавказ, 8-го июля, 1877 г.
Вчера вечером, то есть скорей под вечер, мы приехали сюда. Из Петербурга мы ехали благополучно и безостановочно. Но здесь нам объявили, что мы им свалились, как снег на голову, и что только два часа, как они узнали, что к нам едет 50 сестер Красного Креста. И все извинялись, что ничего не приготовлено. Пошли толки о том, что всем сестрам нельзя ехать вдруг, а надо по партиям в 5 или 6 человек.
Старшая сестра Княгиня Хилкова, назначенная еще в Петербурге в Александрополь, уехала в полночь с 6-ю сестрами своего отряда. А я буду отправлять сестер 2 раза в день в мальпостах и омнибусах; сама выеду последняя с 4-мя сестрами.
Владикавказ – городок маленький, но очень красивый; все бульвары обсажены белыми акациями и много итальянских тополей. Горы так и высятся, и как хорошо они рисуются на ярко-голубом небе. Сейчас была Свистунова, жена начальника Терской области; муж ее в крепости Грозной; там возмущение. Она с нами была очень любезна и, уговорившись со мной ехать в здешний военный госпиталь, приехала опять после обеда. Здесь в госпитале так же сестры; одна из них мне очень понравился. Я ездила с Свистуновой в коляске на козлах; вместо лакея сидел стройный и ловкий терский казак. А когда мы пили чай у нее в саду, служил Ингуис (это тоже здешнее племя). Завтра обедаем у Свистуновой, а после завтра выезжаем.
Тифлис, 12-го июля.
Выехали мы из Владикавказа 10-го, летели мы по горам, по ущельям. Не знаю, чему и уподобить эту дорогу, даже балконом на огромном доме нельзя назвать это узкое шоссе, вырубленное в скале, которое поднимается чуть ли не до облаков и спускается на страшную глубину. Едем по карнизу, все повороты; кондуктор беспрестанно трубит, чтобы встречники или попутчики останавливались, где пошире, чтоб можно было разъехаться; но на краю пропасти довольно высокий парапет. Побывали мы и в облаках и ехали мимо вечных снегов и потом, спустившись, мимо виноградных садов. Горы в самой своей высоте поразительны (écrasante), физически чувствуешь человека такой букашкой против этой громадной дикой неприступной природы, и так выше всего этого необъятного хаоса своим умом и даже своей рассчитанной и дельной силой, когда летишь по этому гладкому шоссе и знаешь, что по нему ездят беспрестанно, что здесь смеются, если скажешь, что тут страшно, и говоришь себе это, но между тем все ж есть места, где невольно замирает сердце. На Гадауре ужасно холодно, сыро, снег в ущелье и даже возле дороги, но шоссе великолепное. Тихо поднимаемся на 8-ми лошадях и быстро спускаемся на паре. Мцхет, в 20-ти верстах от Тифлиса, древняя столица Грузии, при слиянии Куры и Арагвы, тут церковь Святой Равноапостольной Нины и основанный ею монастырь, в Покров собирается туда множество народу. Бесплодные, каменистые горы окружают Тифлис – что-то грустное. Выше шоссе идет железная дорога в Поти. С почтового двора нас привезли в какой-то сказочный дворец. Мраморные лестницы, на всех стенах то зеркальные узоры, то по зеркалам белые лепные узоры, все подоконники мраморные, потолки и карнизы с разными выступами, золото, цветы и всевозможные узоры их украшают, иные очень красивы, другие верх безвкусия, цветные стекла различных, прихотливых узоров, помнишь, как в Бахчисарайской зале совета. Наконец, целая комната зеркальная с узорами того же зеркального стекла. Но в этом великолепном азиатском дворце нет вовсе европейского комфорта, и мы устроились кое-как по-походному. Нам набросали сена на пол, принесли ковров.
Трудно нам было и продовольствоваться. Сестры хлопотали на кухне и по очереди служили за столом. Сестра Хилкова с тремя своими сестрами уехала в Александрополь, и все сестры ее отряда понемногу туда уедут. Наше назначение еще не известно. Великий Князь и Великая Княгиня теперь в Александрополе.
В середу я с сестрой Иностранцевой ездила в Сурам, 116 верст от Тифлиса по Поти-Тифлисской железной дороге; там расположен госпиталь, присланный Московским Дворянством. Главные распорядители, Шереметьев и его жена, доктор Розанов, княгиня Шаховская и весь персонал: доктора, сестры и даже прислуга из Москвы. Бараки образцовые, все отлично устроено и даже с лишней роскошью. Шереметьевы очень достойные и милые личности.
Была я также с сестрой Леман в здешних бараках для раненых, они за городом, это не роскошно, но очень порядочно; есть тут и наметы. Провожал нас и все показывал главный доктор. Он говорит, что постоянный ветер очень хорошо освежает эту местность. Потом мы проехали в главный военный госпиталь, который меня удивил своей архитектурой, так что я сказала, что, верно, он недавно выстроен. Но оказалось противное. Он строился при А. П. Ермолове под казармы, но потом его приспособили для госпиталя, и вышел госпиталь a la Riboisiere в Париже, по три павильона по сторонам, сообщение открытыми галереями; есть и другие здания, но не так хороши. В нем 1090 человек больных, есть и хирургические, но не раненые. Видела только одного тифозного, и тот поправляется. Познакомилась с сестрами – их девять; они уже два года находятся при этом госпитале. Помещение их очень хорошее.
Что тебе сказать про Тифлис? Это смешение Азии с Европой, прекрасный Головинский проспект с широким тротуаром, с белыми акациями, с множеством роскошных магазинов. И кварталы, Грузинский и Армянский, с узким проулками, которые вьются по горам, открытые лавки, где производятся и работы. Большое разнообразие типов, костюмов, но все пестрое, цветное, как и на картинах Верещагина, только совершенно выделяются из этой пестрой толпы наши солдаты в белых кителях и в белых блузах. Какая теснота на этих узких улицах, и арбы на буйволах, и парные коляски, и лошаки с тулухами (кожаными мешками для воды), и огромные фургоны четверкой в ряд. И как это все умеет разъезжаться в этих узких улицах, не могу и понять. Сейчас меня перебили депешей, надо отправить в Александрополь остальных сестер отряда Княгини Хилковой. А нам назначено, по приказанию Ее Высочества, ехать в какую-то долину в Делижан (совр. Дилижан); все очень хвалят эту местность. Пожалуйста, не верь никаким слухам, – такие есть нелепые. Вот и сейчас прибежали сказать мне таинственно и с большим страхом, что сестру Хилкову и ее отряд турки взяли в плен, уговаривали не посылать последних сестер. А ведь ничего и подходящего решительно не было. Завтра уезжаю.
Делижан, 21-го июля.
В 9 часов вечера мы выехали из Тифлиса, т. е. я, инженер Ганусевич, полковник Морозов, инспектор военных сообщений этой дистанции. Ты удивишься, что я еду не с сестрами, но генерал Старосельскийi, который к нам очень внимателен, сказал, что Делижан не такое место, чтоб можно было ехать, не имея приготовленных квартир – рискуешь ночевать на улице.
Ехали безостановочно. Ночь великолепная, луна. Был и конвой, но это слово слишком громкое для того чапара, который то скакал впереди коляски, чтобы отстранять арбы, то ехал сзади, чтоб не отрезали привязанный чемодан, – правда, фигура его воинственная и кинжал, и шашка, и винтовка, закутанная в обрывок бурки, так и вспоминались рисунки Орловского. Мы очень хорошо проехали ночью голые, бесплодные места, которые нестерпимы днем, так что это место величают Сахарой. Утром начали выезжать в горы; было уже и жарко, и пыльно. Вот в первом часу дня, проехав 160 верст от Тифлиса, мы увидели Делижан. Морозов показывает мне строения и наметы на горах, под горами, в ущельях, – в горах это все госпитали. Вот Армянское селение со всей своей дикостью, с лавками и работой на улице, с наваленными на ней буйволами, которым свяжут ноги и так подковывают. Едем дальше. Малоканское селение, выстроенное по-русски, очень добрые физиономии – белокурые. Немного спустились и подъехали к хорошенькому домику, окруженному галереями, садами, цветами; с одной стороны бьет фонтан, а с другой, под горой, фруктовый сад, и бежит с шумом горная речка; по другую ее сторону – небольшой сенокос и высокая гора, покрытая лесом – хорошо, свежо. В этом хорошеньком домике Ганусевича я пишу к тебе. Он женат, у него большое семейство: две взрослые дочери и мальчики разных лет. Меня здесь очень берегут и балуют.
На другое утро, с полковником Морозовым, я была в трех госпиталях, везде знакомилась с докторами, смотрителями. Толки, как поместить сестер, разные затруднения, все это продолжалось довольно долго. Однако, в полной надежде, что все уладится, я вчера же решилась телеграфировать генералу Старосельскому, чтобы присылали мне сестер по омнибусу в день, а то страшные затруднения с лошадьми; едет много офицеров и разного люда. На станциях истории со смотрителями, так что полковник Морозов на каждой станции творил суд и расправу. А как на Кавказе еще в большем ходу и нагайки, и кулачная расправа, то смотрители все жаловались Морозову на самоуправство проезжих. Но это более было под Тифлисом, на последних станциях все обстояло благополучно. После этого письма] не жди от меня длинного; приедут сестры, и у меня будет много хлопот, а теперь еще напишу на досуге. Великого Князя Михаила Николаевича очень любят, говорят, что он так добр, что это не человек, а ангел. Слышала также, к великой своей радости, что Великая Княгиня Ольга Федоровна ii принимает истинное участие в больных и раненых. Теперь Она в Боржоме, где устраиваются госпитали. Говорят так же, что готовится дело к 25-му, но ведь это только еще говорят; не здесь решится судьба войны, а на Дунае.
(см. портрет Великая княгиня Ольга Фёдоровна, портрет кисти Ф. К. Винтерхальтера)
Если досадны и смешны дрязги и вражды в нашем уездном городе, о которых ты мне пишешь, то каков же, когда такие же мелочные дрязги существуют в виду неприятеля, в виду смерти и гибели сотни и даже тысячи людей, – когда и тут интриги, происки, преобладание собственных интересов над общим делом. Но офицеры и солдаты ведут себя отлично.
26-го июля.
Пишу к тебе в довольно просторной комнате Армянской школы, в которой нам отвели две комнаты. Есть и полы и потолки, но стены первой конструкции после пещер, сложены из дикого камня и кое-как смазаны глиной, ветер в них продувает, но можно устроиться довольно сносно. Третьего дня сестра Иностранцева с шестью сестрами приехала сюда, и я е ним переехала с красивой тенистой фермы Ганусевичевых. Эти сестры будут при Делижанском госпитале. Он размещен в двух домах, и в наметах, и в кибитках по уступам горы. Вчера с сестрами и главным доктором Финном мы обошли все пять отделений и разделили их между сестрами. Пятое отделение: кибитки – очень высоко и ходить туда трудно, но воздух отличный. Вчера же приехал и другой отряд сестер. Я их отправила в военно-временной госпиталь № 29-й. Там им приготовлена маленькая, но довольно чистенькая комнатка. Госпиталь расположен внизу за речкой, больные в наметах, но все вместе, так что уход за ними будет удобен. Отправив сестер в их дорожном экипаже кругом по шоссе, что довольно далеко, я взяла у военного начальника чапара и отправилась с ним то вверх, то вниз по разным косогорам; местами так круто, что я шла под руку с чапаром, он в огромной меховой шапке, с нашитыми патронами и величайшим кинжалом за поясом. Сошли благополучно, а когда пришли к ручью, то мой чапар устроил мне прекрасный мост из камней. Просидела долго у сестер, слушала рассказы о всех затруднениях в дороге и как им на место лошадей запрягли волов.
Ночью приехало и последнее отделение сестер в военно-временной госпиталь № 25. Он расположен в ущелье по дороге в Эривань. Место очень хорошее; там для сестер приготовлен намет. Сегодня, в 7 часов утра, я была у них, пробыла довольно долго, смотрела перевязку. Там есть у меня уже знакомые из героев Баязида (Баязета) с Георгиевскими крестами на рубашках. Ужасно слушать, что они вытерпели в 23-дневной запертовки, как они называют осаду, выдержанную им с такой твердостью и терпением. Они рассказывают, как всякую ночь несколько смельчаков спускались на веревке за водой, и как всякий раз не все они возвращались. Раненые оставались без перевязки. Воды давалось в день одна крышка от манерки и горсть ячменя. Как хоронили они своих умерших в подвалах. Как опасно было пройти по двору от выстрелов и как благодарили они Бога за проливной дождь, который доставил им воды. Как, наконец, они узнали между вражьими выстрелами звук русской пушки. Что это была за радость! Но если я буду писать все то, что они рассказывают, то моему письму не будет конца. Многие из них очень больны, но 13 человек уже выздоровели и им можно бы оставить госпиталь, но они всего лишились в Баязиде. Вот если бы у меня в эту минуту были рубашки, фуфайки и проч., как бы было хорошо! А то пойдет об этом бесконечная переписка. Ах! Как многое не то, что пишут в газетах. Как мало, в сущности, подвинулись мы вперед в эти 20 лет и в моральном и во всех отношениях. Грустно, очень грустно!
Делижан, 30-го июля.
Что ж тебе сказать сегодня. Слава Богу, в сию минуту все обстоит благополучно. Все сестры довольны и своим помещением, и своими госпиталями; много дела: перевязывают, пишут письма, поят чаем. И все усердно занимаются своими больными, которых в это время много привезли. Перевозка больных очень грустная: или на двухколесных арбах, на буйволах, или волах по два и по четыре человека почти без сена, и сверху никакой покрышки от здешнего палящего солнца. Или в огромных фургонах в 4-е лошади. Если бы положить в эти фургоны побольше сена, то могли бы еще быть сносно, так как они очень глубоки и сверху закрыты, но на место сена положено класть от 2-х до 4-х тюфяков, и сажают от 8-ми до 10-ти человек, что выходить очень тяжело для больных. Два дня тому назад пришел такой транспорт. Раненые остались в № 25-м. Больных отвезли в № 29-й, их пришлось положить совершенно по военному, просто на сено, хорошо еще, что в шатре. Я была у них на другой день, и все, что можно было сделать, это дать им тюфяков. Их 20-ть человек, лежат они в большой офицерской палатке, – хорошо, что не было тут офицеров.
6-го августа.
Нечего мне написать тебе интересного. Пришел транспорт, отправлен транспорт, это все идет изо дня в день, только для рассеянья были две великолепные грозы. Какие были чудные эффекты, я пошла утром в № 25-ый, чтобы там дождаться транспорта, вдруг началась гроза с таким градом, что окружные горы побелели. Потом набежала другая гроза, град в крупный орех был и у нас, и при этом проливной дождь. Этот госпиталь на склоне горы, и можешь себе представить, что это были за ручьи; они бежали и в палатках, но палатки сверху не пробило. Гроза прошла скоро, что за приятный воздух был после нее. Проезжали здесь уполномоченные Красного Креста. М. Н. Толстойiiiпроездом в Александрополь был у меня, и Всеволожский, который тоже был у меня, он послан для устройства хорошей транспортировки. Дай Бог успеха.
9-го августа.
Про военные действия мы ничего не знаем положительного, говорят, что турки стоят на горах, а Тергукасов их хочет сманить в долины, а лезть в горы опасно. Говорят также, что турки решились теперь только защищаться и войска свои из Сухум-Кале и прочих занимаемых ими мест уводят. Опять все эти дни были эти несчастные транспорты. В субботу привезли транспорт на волах, очень много слабых, каково им было ехать без всякой покрышки (от жгучего солнца и дождя) и, хотя ехали тихо, но больные говорят, что было тряско. Вчера, в понедельник, отправили отсюда в фургонах. Но, разумеется, уровень больных отстающих у нас все слабее и слабее, потому что те, которые крепче, пробыв две ночи, отправляются дальше.
13-го августа.
Эти дни шел дождь, но несмотря на это я, попросив экипаж у доктора Финна, ездила в № 29-ый. Старшая сестра Бондарева написала, что у нее наверно будет тиф, и что еще две сестры занемогли. Но, слава Богу, это была фальшивая тревога – скоро поправилась, и сестры уже на службе. Да, благодаря Богу, и в госпиталях нет теперь тифозных. В последний транспорт привезли много раненых в Делижанский постоянный госпиталь, и теперь сестрам этого госпиталя много дела, и они отлично работают. Этот транспорт приехал в фургонах и в порядочном виде, но перед этим был транспорт на волах в открытых арбах и такие слабые, что это просто варварство таких отправлять; один умер в дороге, а четверо у нас в госпиталях, да и отправляли их уже в таком положении, что видно было, что нет надежды. Нужда ли крайняя их заставила отправить такой транспорт или желание убавить смертность в их госпиталях. Бог их знает. Но очень тяжело и противно.
Хлопотало о чае и сахаре с полковником Кущевым, выбранным в уполномоченные Красного Креста, но еще не утвержденным. Телеграфировала обо всем нам нужном в Тифлис. Вечером приехал какой-то чиновник из Александрополя от М. Н. Толстого с предложением устроить здесь склад, разумеется, что я с удовольствием это приняла. Просила сестер вспомнить, что нужнее. Написали длинный реестр; рассуждали о том, где поместить склад. Приехавший старый чиновник все толковал про ответственность ведения книг и прочие формальности, это кажется олицетворенный канцеляризм. Но дали б только, а мы распорядимся; а то говоришь-говоришь, пишешь-пишешь, телеграфируешь-телеграфируешь, а все ничего нет.
18-го августа.
Как грустно! Нас остановили, а мы начали с широкой руки, стали поить чаем два раза в день наших страдальцев. Но теперь нам объявлено от управления Красного Креста, чтоб давали чай один раз. Табак решили они (верно куря в это время дорогие папиросы), что давать не надо que c’est un objet de luxe (это предмет роскоши – c фран.), а ведь бедным нашим солдатам это единственное развлечение на госпитальных койках. И как эти господа, которые находят для себя курение необходимым, так не сочувственно относятся к другим. Буду писать обо всем этом Д. С. Старосельскому.
Потом они смиловались и присылали табак.
Я сегодня в очень грустном расположении. Сейчас приехала с санитарной стоянки, это лагерь для выздоравливающих: они там должны быть на покое, на хорошей пище, на хорошем воздухе, – вот этого последнего там в изобилии и местоположение прекрасное. Пища назначена: 1ф. мяса, 3ф. хлеба и водка три раза в неделю; но на все это дается в сутки 6 копеек на человека. А здесь мясо 8 к. за фунт, а водка была 3 рубля за ведро, теперь 6 р.; итак, водки, разумеется, совсем не дается, а мясо плохое. Для покоя они должны находиться по 15-ти человек в солдатской палатке; нары сделаны из веток и сверху сено, но и те не во всех палатках, где больные, а в пустых в другом ряду на показ. Впрочем, этот воинский начальник, с которым я ездила, распорядился, велел их сейчас перенести, а на счет недостаточности суммы на содержание он говорит, что давно писал, что уже передержал и боится быть в ответе.
Тут большой недостаток в белье и прочем.
У иного одна нога в сапоге, а другая в туфле, а то даже без туфли. У многих по одной рубашке, и они ее носят бессменно. Я говорила с доктором, который тут живет, он находит, что цель совершенно не достигнута и процент заболевания очень велик. Кстати о белье. Я, кажется, забыла тебе написать, что ко мне приезжал какой-то господин, говорил, что он подрядчик, но не наших госпиталей и просил меня ехать с ним по Делижану собирать для наших Баязидских героев. Я была очень рада этому предложению, и мы собрали 57 руб., и еще малоканка Самодурова прислала холста. Наш уполномоченный купил бязи, мы сшили рубашки и прочее. Купили сапоги и могли хоть некоторых одеть и обуть, и дать хоть несколько денег.
27-го августа.
Ты спрашиваешь, что такое Делижан. Мне говорили, что при царях Армении это было место ссылки. Стоит он на 3,500 футов над уровнем моря, воздух и вода прекрасные. Но как же тебе понятнее описать это место: поставь четыре самые высокие из гор близких к Казицыну одна на другую, и такими горами окружили узкую долину, в которой по камням течет быстрая речка то широкая, то узкая, судя по дождям. Узкое шоссе с двумя рядами телеграфных столбов (одни из них передают приказанья Императрицы Индийской в Калькутту) вьется по горе, то спускаясь, то поднимаясь, а по всей горе, по той именно, где идет шоссе и где мы живем, идут прихотливые тропинки от одного дома к другому, – но домом этого обиталища нельзя назвать, это каменная стена приделанная к углублению в горе с земляной плоской крышкой.
Перед домом на небольшой площадке сложена пшеница, и тут же ее лениво молотят буйволами или волами. Это и есть Армянское селение.
Вдоль шоссе несколько белых домов, иные даже в два этажа, с вычурными балконами и с навесами, в одном из них было Делижанское собрание, теперь в нем приемный покой и 1-е отделение госпиталя. Лежат самые слабые, тут же госпитальная кухня и пекарня. Близко небольшая площадка, на ней телеграфная станция, и в каком-то странном низком строении с земляной крышей помещается походная церковь Дербентского полка. Служит в ней священник, бежавший из Сухума. Он же исполняет и все требы по всем трем госпиталям. На этой площадке теперь стоят пушки из Ардагана. Далее по шоссе же тянутся деревянные и каменные лавки в азиатском и европейском вкусе, тут и шьют, и куют, и пекут, тут и красный товар (ткань), и посуда, чай и сахар, и прочее. Дальше беленький домик, перед ним столб, а вечером постоянно зажигается фонарь – это почта, куда мы часто ходим, а, пройдя почту, очень маленькая мазанка – это наш ресторан, мы туда ходим обедать, иногда очень плохо. Потом опять разнообразные лавки и застава, где собирается плата с перекочевывающих татар и даже вьючного скота. Теперь все идут ослы, по-здешнему яшак, и только изредка показываются верблюды. За заставой нет уже сплошного строения, а рассеянные домики; и дорога разделяется: одна поворачивает налево в гору и ущелье, она идет в Эривань, а другая зигзагами спускается к речке, настоящее имя речки Акстафа. Я насилу его добилась, а то все называли уж очень на русский лад – Делижанкой. Проехав мост направо, лепясь у горы, идет узкая земляная дорога в № 29-й, там же и запасной магазин, где пекут хлеб для армии и сушат сухари, тут же и маленький острог. Все эти строения и госпиталь внизу у самой речки окружены горами, но не очень крутыми, на них пашут и сеют. Но надо видеть, с каким трудом везут оттуда пшеницу или сено на двухколесных арбах или даже на санях. Вправо от моста идет шоссе в Александрополь, тут красивая Малоканская деревня, беленькие мазанки, иные даже в два этажа, зелень, сады, фруктовые деревья, русские лица, рослый и стройный народ – говорят, что они живут богато и хорошо. Малаканских деревень вокруг Делижана очень много, те с русскими именами, а эта называется Новый Делижан, а где мы живем – Старый. Как бы тебе описать всю пестроту, все разнообразие экипажей, костюмов, типов, – вспомни Верещагина, особливо его нищих, потому что оборванцев здесь много. Вот они в огромных шапках, оборванные, но всегда с кинжалом за поясом, толпятся перед только что зарезанным бараном, что постоянно бывает на улице у самой лавки. Вот едут двухколесные арбы на азиатских колесах, т. е. большое сплошное колесо, как делают в детских игрушках; громадные буйволы тащат этот азиатский экипаж, звуча цепями. Тут же скачут стройные казаки в разноцветных длинных кафтанах с патронами, в косматых шапках. Или огромный фургон, наложенный доверху и покрытый полотном, быстро несется под гору на четырех лошадях, у них от мух на глазах болтается целый ряд ремешков, что им дает странный вид. А вот лихая ямская тройка, совершенно русская, звеня колокольчиками, промчится к почте. Или вдруг вся улица покроется навьюченными яшаками, но они быстро кидаются в сторону от скачущего фаэтона, в котором дама, одетая по французской моде, едет с визитами к своим знакомым. Но вот все сторонятся, это идет артиллерия. При спуске смелые артиллеристы вешаются на дышла. Страшно смотреть.
6-го сентября.
Как мне хотелось с утра начать к тебе письмо, но решила, что должна написать прежде к А. И. Мухартовой. Я не помню, писала ли я тебе. что она прислала 50 руб. для больных, чтобы их разделить между сестрами и каждая могла бы что-нибудь дать больному или купить для него. Теперь я могу с тобой поболтать, пока не пришел транспорт раненых из Александрополя, для которых уже готовят ужин. Идя после обеда из нашего ресторана, я заходила на кухню: готовят на 120-ть человек. 2-го, я, надев ватерпруф (от англ. waterproof – непромокаемое женское пальто – ред.), отправилась в № 25 навестить сестер после, или точнее сказать, во время ненастья, ведь они в шатре. Сестра Леман даже не в больничном шатре, а в офицерской палатке, и она спала под большим зонтиком, от сильного дождя, который шел в палатке. Но она очень милая, всегда весела, довольна, усердна, так что и тут она смеялась, а иные нахохлились. Больные, особливо там, где их немного, жаловались на холод и сырость.
На присланные тобою деньги мы купили табаку и книжечек для папирос. Но как скоро все разошлось. Меня удивило, что в домашнем спектакле, в Талыжне, где вся публика жены и дочери причетников, прислуга и крестьяне, вы собрали и на вашу рукодельню для раненых, и мне могли уделить. 3-го погода была ясная, но свежая, утром я пошла в наш постоянный госпиталь в палатки и кибитки. Видела оттуда, как тянулся Эриванский транспорт и пошел в № 29-й. И я пошла туда – больных и раненых привезли 130-ть человек на фургонах; но душно и грустно то, что были между ними и очень слабые (таких должно бы оставлять на месте). Каково им ехать! Вечером пришел еще транспорт на волах и арбах, 250 человек. 4-го после обеда я пошла в № 25-й. Погода была прекрасная, яркое освещенье, зелень после дождя свежая, блестящая. Там я осталась и на вечер. Во-первых, обошла все 16 палаток, поговорила с больными, пила чай с сестрами. Но как бы тебе описать, как было там красиво. Представь себе: две высочайшие горы, одна покрыта лесом, не очень высоко вьется шоссе, между гор узкая долина. на ясном, безоблачном небе всходит, хотя и неполная, но яркая южная луна. На уступах нашей лесистой горы в два ряда белеют наши шатры, немного пониже второго ряда шатров разложен костер, который, когда положат более сухих ветвей, ярко разгорается и очень эффектно освещает группы больных и выздоравливающих солдат, которые, усевшись в кружок у самого костра, поют хором то заунывную русскую песню, то весело-удалую солдатскую. На лавочках против костра сидят доктора, смотрители, сестры. На палатках, которые за нами, огонь спорит с лунным светом и по временам ярко освещает кусты, деревья. Воздух свежий, но приятный, и я долго тут сидела, любуясь этой картиной. И при свете месяца вернулась домой.
Солдаты радуются, что сам Великий князь теперь здесь главнокомандующим, к Нему у них такая доверенность, что они убеждены, что при нем все пойдет успешно.
Скоро придет транспорт, иду его встречать.
Делижан, 10-е сентября.
Сегодня я получила телеграмму от д-ра Реммерта, что надо отделить сестер в Караклинский госпиталь; но не беспокойся, это недалеко отсюда, хорошее, совершенно безопасное место, ехать по прекрасному шоссе. Помню, что кончила последнее письмо тем, что пошла встречать транспорт раненых из Александрополя, 120-ть человек.
Я пошла с сестрой Бондаревой, а другие сестры, несмотря на ночное время, пошли в свои отделения, чтобы все устроить для прибывших раненых и перевязывать. Хорошо еще, что была лунная ночь. Крик, шум, толкотня, перекличка раненых и отправка в отделения на горы безруких, которые могут сами идти. А все, что не могли идти оставлены в 1-м отделении, четверых даже внесли на постельниках и оставили в приемном покое. Скажи Ольге Б., что кастелянш у нас нет, что с прачками истинная напасть – не приносят белья две-три недели, моют грязно и теряют.
14-го сентября.
Скучно, грустно! Больные все меняются. Красный Крест нам ничего почти не высылает. Табаку нет. Чай и сахар дается в обрез. Сестрам очень тяжело – больные просят, особливо когда приедет транспорт в наш постоянный госпиталь, тяжело, грустно, сажают тесно, лезут с костылями через колеса. Обещают все хорошее устройство. Ждем с минуты на минуту доктора Розанова, который должен поселиться здесь и все это устроить. Так же ждем склада, но пока всего этого дождемся очень грустно. Дел никаких важных нет; только рекогносцировка. Вчера был здесь генерал Толстой из Эривани и говорил, что раненых там мало. Ждем их сюда только из Александрополя.
Погода прекрасная, жарко как в июле, ночи блестящие, я возвращаюсь из госпиталей в 10-м часу вечера.
20-го сентября.
На трех угольном дворе, на котором на четырех длинных и безобразных столбах висят колокола между Армянской церковью и школой, стоит самый неуклюжий тарантас, запряженный пятью измученными лошадьми. Из дверей школы беспрестанно выходят женщины в белых чепчиках и серых пальто. Они с озабоченными лицами обращаются к стоящему военному: «Николай Тихонович, — кричит одна, – мою-то корзинку не забудьте». Другая: «Николай Тихонович, в моем мешке посуда, осторожнее, разобьются». Но тот, к кому обращаются эти возгласы, и не слышит их; он занят великой задачей: если поставить в тарантас четыре чемодана, то четырем сестрам невозможно сесть, а если посадить четырех сестер, то без чемоданов они не поедут. Наконец кто-то закричал: «три чемодана можно привязать сзади». И все оживились, засуетились, побежали за веревками. И безобразный тарантас стал еще безобразнее; но зато узелки и подушки стали поспешно убираться. Однако и на долю другого тарантаса остались две корзинки и большой клеенчатый мешок. Во время этой укладки сестры пили чай и завтракали яйцами, которые варились в самоваре. Наконец все готово, и тарантас двинулся, но спускать его с горы было довольно трудно. Малакан, ничем не отличавшийся от Новгородского ямщика, осторожно спускал, подтормозив экипаж и ведя под уздцы коренную лошадь, за этим тарантасом спускается и другой, двухместный, в нем я с Николаем Тихоновичем Кущевым. Оба тарантаса, проехав мост, остановились в Малоканской деревне против двухэтажного домика, на балконе которого стояло несколько военных, один из них сейчас же распорядился, чтоб вынесли маленький чемодан и большую бурку и сел сам в тарантас на место. Н. Т. Кущева, который, я думаю, был очень рад, что все хорошо устроил и отправил сестер. После этой остановки оба тарантаса быстро поехали, все поднимаясь в узкое лесистое ущелье. И как красив лес на этих высоких горах, которые все сходятся ближе и все становятся выше и выше. Быстрая горная речка бежит в глубине ущелья. Дорога вьется на полугоре то между деревьев, которые осень уже раскрасила разными цветами (только дубы сохраняют свою густую темно-зеленую листву), то возле скал самых прихотливых форм, постоянно угловатых от взрыва пороха, которым очищали этот путь. Ущелье все уже и уже, но два тарантаса катятся по превосходному шоссе. Вы, может быть, представляете себе, что грозные вооруженные чапары скачут возле экипажей, в которых пять женщин или, по крайней мере, полковник Морозов, который с нами едет, имеет ружье, шашку, револьвер – ничего этого нет: ни конвоя, ни оружия, и мы едем также спокойно, как вы ездите по Новоторжскому уезду.
Но вот подъем кончился, эти горы называются Малый Кавказ, говорят, что эта возвышенность в 7,200 футов над поверхностью моря. Я что-то сомневаюсь, правда что в дали показалась гора, покрытая вечным снегом, а по другим горам ползли облака. Горы разошлись широко и долина, по которой вилась речка, напомнила нам далекую родину: сжатые поля ржи (пшеницы тут не сеют), на которых пасутся стада, огороды с капустой и картофелем; и русские домики, и физиономии могли совершенно заставить забыть, что мы находимся на 7,200 ф. высоты и с лишком за 2,000 верст от грустных, но милых, родных полей.
Малакане – народ смирный, живут очень исправно, только мировой судья говорит, что татары часто мирятся, армяне иногда, а малакане – никогда. Проехав быстро деревню, проехали еще версты две и остановились у одинокого дома, почтовой станции. Несмотря на то, что мы ехали с инспектором военных сообщений, проезжих так много и лошади так измучены, что нам пришлось ждать два часа, от нечего делать принялись за чай. Я с полковником Морозовым уехала вперед. Сестрам стали закладывать лошадей. Опять долина начала суживаться, дорога завилась по изгибам горы карнизом, беспрестанные повороты или спуски. Опять то обнаженные скалы, то лесистые горы местами очень красивые. Тарантас спускается тремя изгибами с горы, открывается вид на красивую веселую широкую долину, напоминающую Судак; сады, итальянские тополя, большие ивы у ручьев, грушевые, яблочные деревья, но виноград тут не растет.
Подъезжая к Караклису (современное название Ванадзор), тарантас остановился у маленького пригорка, на котором из-за белого каменного забора виднеются домики Караклиского полугоспиталя. Мы вышли и сей час послали за главным доктором, который живет довольно далеко в армянской деревне. Но я не утерпела, чтоб прежде его прихода не оббежать всех палат.
Госпиталь расположен в партикулярном доме: все маленькие комнаты из коридора, так что довольно удобно. Пришел доктор Кулассовский и очень любезно говорит, что он с двух часов ждет сестер с обедом, что он очень, очень рад, что будут сестры в его госпиталях, что он надеется, что они принесут большую пользу. (Дай Бог, чтобы так было). Сестрам приготовлена хорошенькая беленькая комната и четыре кровати. Я велела принести пятую. Но доктор объявил, что он меня не отпустит, что я должна ночевать у них (у него жена очень милая). Я опять села в тарантас со своим кавалером, в сестры пошли пешком с доктором; но они скорее дошли, потому что все шоссе было заставлено арбами – это шел транспорт из Александрополя. Доктор хотел в ту же минуту сдать одного больного в госпиталь, но он оказался уже умершим на арбе! Проехав с трудом мимо нескольких сараев и домиков, тарантас остановился, и мы, пройдя маленький садик, где пестрели цветы, вошли в комнату с диваном, с письменными столами (на них лежали газеты, журналы, и даже палитра висела на стене). Но надо признаться, что после нашего путешествия мы всего больше обратили внимание на хорошо накрытый стол и на расставленные разные закуски. Докторша очень любезно всех угощала. Обед был вкусен и сытен.
После обеда – виноград, чай и кофе. Часа два продолжалась беседа, но так как она все вертелась вокруг госпиталей, то для незанятых специально этим делом она была бы скучна. Инспектор пошел ночевать к своим подчиненным. Сестер пошел провожать с фонарем единственный слуга доктора. А доктор и докторша сами все устраивали, чтоб я могла хорошенько отдохнуть.
Утром в половине седьмого все уже встали.
Я пошла с доктором в госпиталь. Не стану описывать подробно, как мы ходили по палатам, палаткам и кибиткам. Мы решили, что лучше всего, чтоб при каждом ординаторе была сестра, и разделили сестер между двух сестер палаты и проч., а третья должна ходить в два отдельных домика в самом селении; в хорошую погоду это не трудно, но в грязь будет неудобно. Четвертую сестру доктор просил взять на себя кухню и белье. Ходили также посмотреть строящиеся бараки. Очень грустно, что они еще строятся, когда давно бы должны быть выстроены; их четыре. А теперь как бы они нужны, в них должно помещаться по 25-ти человек в каждом и там было бы место зимой на 100 человек. А теперь, как то еще все устроится.
Караклис – очень важный пункт для транспортов, это единственный госпиталь, в котором транспорты по дороге из Александрополя в Делижан могут оставлять своих ослабевших больных. Вот и теперь, только что мы вышли на шоссе, увидали арбы и больных, что очень поздно для выхода транспорта с ночлега; но офицер имеет большое извинение: эти арбы переменные, т.е. после всякого ночлега надо собирать новые арбы, снова размещать больных и это на всякий ночлег! Я не стану тебе описывать подробно мой возвратный путь. Но после остановки на станции в узком месте мы увидели, что четыре пары волов с трудом что-то тащат, другие стали, буйволы лежат по середине дороги, которую совсем загромоздили. Это везут осадную артиллерию, большие пушки на огромных колесах. Сопровождавший чиновник говорил нам, что он так бьется с Владикавказа, с 2-го августа, это выходит почти 6-ть недель. Нам пришлось выйти из тарантаса, отстегнуть пристяжных лошадей, чтоб кое-как пробраться между волов, буйволов и пушек.
В этот день беспрестанно надо было или разъезжаться, или обгонять; то до ста арб везут сухари, то вьючные лошади везут в бурдюках нефть, то фургоны разный товар. Наконец в одном месте, где дорога спускается к самому ручью, на другой его стороне, целый караван до 200 верблюдов, их погонщики расположились тут на ночлег, а верблюды живописно разбрелись по возвышенностям между деревьев и по берегу ручья. Вот уж Азия!
Делижан, 29-го сентября.
Вчера вечером я была у всенощной и сегодня у обедни; очень рада, что для Сергиева дня была служба. Что тебе сказать про эти дни. Два события, первое: получили мы из склада Красного Креста: рубашки, кальсоны, фуфайки, косынки, платки и проч. для перевязки, а так же тазы и чайники, в которых мы очень нуждаемся, несколько табаку, – но ни чаю, ни сахару, что очень не распорядительно, потому что мы здесь покупаем гораздо дороже, чем в Тифлисе. Другое событие: это приезд сюда доктора Розанова и княгини Шаховской не той, что известна, а молодой хорошенькой и очень милой. Она приехала, чтобы улучшить транспортировки и сопровождать их. У доктора Розанова будет из московского отряда 6 докторов и 6 или 8 студентов. У княгини Шаховской 12-ть сестер, но все новые, собранные в Тифлисе, не опытные. Они теперь ходят к сестрам учиться перевязкам.
Дай им Бог, улучшить эту грустную сторону здешней эвакуации. А сегодня мы ждем транспорт из Александрополя 300 человек, не знаю, а полагаю, что больше раненых, ведь там 20-го сентября было дело, в котором убито 1000 человек, ранено 2000 человек. Господи! Господи! Что за мерзость война! Что за ужасающие рассказы варварских поступков и происшествий слышим мы всякий день.
И у нас, и на Дунае что-то нехорошо; но кажется, там по крайне мере все своевременно устроено, а у нас теперь только принялись за магазин, который должен быть приспособлен на зиму для помещения больных. Когда же он будет готов! Так же только теперь начали разбивать палатки для госпиталя № 44, когда уже надо бы думать об этом, чтоб их убирать.
Не заключи из того, что я пишу, что было жарко, что это у нас постоянно, были уже очень большие утренники, так что все было бело. А теперь идет большой дождь.
29-го сентября.
Я кончила мое письмо в воскресенье тем, что идет большой дождь, он так шел весь день. И в эту погоду, почти в сумерки, пришел транспорт в 300 человек, и покуда главный доктор их выкликал, и длились все прочие проделки, без которых можно бы обойтись, сделалась глухая, непроглядная ночь. И как эти фургоны огромные, неуклюжие, четвернями в ряд доехали благополучно в эту темень по этой грязной дороге, которая идет узким карнизом до №№ 23-го и 29-го, – право непонятно! Сестры, несмотря на темноту, идут с теми больными, которые отправлены в их отделения. А я с сестрой Бондаревой осталась в 1-м отделении, мы стараемся уложить поспокойнее слабых, переменяем белье – иные приезжают в ужасном виде. Эти приезды и отъезды мучительны. Стоишь тут и чувствуешь, как мало от этого пользы, а совестно уйти, хотя очень тяжело и грустно. Все же для иных что-нибудь да сделаешь при отъезде, двум или трем достанешь и дашь госпитальные шубы или сапоги, переменишь черный хлеб на белый, но вы бы его белым не признали.
Ты пишешь о деревенской не проездной грязи; здесь она еще хуже, пройдешь несколько шагов и уже тащишь пуда два на ногах. В понедельник я узнала, что сестра в № 29-м нездорова — pneumonia (пневмония – ред.) и сердцебиение; надо было ее навестить. Я попросила у доктора Финна экипаж, в это время ко мне пришла сестра Леман отогреться от ночи в палатке. Я ее пригласила с собой. Доехали мы благополучно. Там нашли целый лазарет, еще у одной сестры головные боли, третья лежит с вывихнутой ногой, четвертая сожгла себе пальцы карболовой кислотой. Пробыв довольно долго у сестер, мы очень важно сели в хорошенькую пролетку на лежачих рессорах. И что ж! Надо подняться на маленький пригорок, грязь так глубока, так липка, что лошадь не может взять, и мы в самую глубокую грязь должны были выйти и, с трудом вытаскивая ноги, взбираться на пригорок, и уже на ровном месте мы опять важно уселись в экипаж. Но вчера и сегодня погода опять летняя.
2–5-го октября.
Что-то странное творится в Делижане. Делижан, который подметали одни ураганы, подметают очень усердно презренные метлы; на его дорогах (исключая шоссе) только и работали проливные дожди, устраивая себе на просторе стоки и ямы по своему удобству, а никак не для удобства проезжих. И вдруг люди принялись все чинить и исправлять: ямы заделывают, камни, валявшиеся на дороге, сброшены прочь и с шумом катятся в ручей. Но для чего же все это? Уж, конечно, не для удобства этих неуклюжих фургонов, которые стоят теперь на улицах. Нет, ждут сюда сегодня Великую Княгиню. А это отправляется транспорт, что у нас постоянно, – вот и вчера пришло два; один на волах пришел рано, другой на фургонах (на лошадях) пришел в 10-ть часов вечера. Вот про этот транспорт доктор с генеральскими погонами, очень горячась, рассказывает, что вчера вечером он и другие главные доктора собрались у третьего отделения (все строение – одна большая зала), чтоб там на ночь остановить 200 человек, а 100 человек (транспорт в 300 человек) послать в только что открытый госпиталь № 44-й. Но молодой московский врач проскакал мимо этого строения в приемный покой, сидел там, ждал и сердился. И от этого все затянулось и не устроилось до позднего часа ночи. Во время его рассказа съехались фургоны с больными из всех отделений, а также фургон, в котором две сестры из отряда княгини Шаховской. У них разные запасы: чай, сахар, водка, вино и табак. Теперь транспортировкой больных занимается княгиня Шаховская; она с усердием и самоотвержением посвятила себя этому трудному делу. Так что многие транспорты (к сожалению не все) сопровождаются и докторами, и студентами, и сестрами. Вот и теперь сестры, студенты и все больные съехались. Доктор гарцует на коне. Вот он повелительно крикнул: «Транспорт вперед!» А маленький невзрачный офицер с развевающимся башлыком закричал: «Транспорт стой!» Вслед за этим перебранка. Воинский начальник бегает от одного к другому. Не знаю, удалось ли ему уладить это дело. Но скоро фургоны заколыхались и исчезли за поворотом дороги. А я пошла в № 25-ый, чтоб по дороге зайти в то зданье, где вчера остановили транспорт; возле него 14-ть раненых сидят и лежат на земле. Что это! «Что вы тут делаете?» – «Да вот, сестрица, ждем, чтоб нас перевезли в № 29-й, все мы ранены в ноги, ходить не можем, а возят на арбе, вдруг много нельзя и приходится ждать». Я сейчас купила им чуреков, папирос. И раненые, довольные этим скромным угощением, с терпением ждут арбу. А я взошла в строение, там на полу – иные на постельниках, другие только на сене – лежало до 50-ти человек больных. Все они будут перевезены в № 25-й, как только там очистятся места, а до тех пор к ним будут ходить из этого № доктора и сестры, хотя это более версты от них. Когда я доходила до 25-го № навстречу мне спускается главный врач, за ним ординатор, за ординатором три сестры; у каждой сестры по ирригатору (служил для орошения воспаленной ткани минеральной водой – ред.), а сзади служитель несет фербант (бинт – с нем. – ред.) и горячую воду, куда вы?.. Ведь там только трое раненых, а прочие все больные. Но главный доктор и слышать этого не хотел. Так они туда и отправились. Но две сестры скоро вернулись, и одна только осталась при докторе, чтоб раздавать там лекарство.
Рано вечером я вернулась домой, думая, что может быть Великая Княгиня пожелает меня видеть. Но наш служитель сказал, что уполномоченный сейчас был и сказал, что Ее Высочество никого не будет принимать вечером, и что Великая Княгиня сейчас приедет, она останавливается, проехав весь Делижан, в доме полковницы Кавтарадзе по Эриванской дороге. Итак, я пошла с сестрой Бондаревой в 1-ое отделение посмотреть, как армянские лавки нашего базара освещаются ярко-малиновыми и белыми фонарями.
Проезжие или торопятся, или останавливаются, чтобы дорога была свободна, только два упрямых вола беспрестанно появлялись на дороге, несмотря на то, что их с ожесточением прогоняли. Но вот проскакали казаки, за ними маленькая полузакрытая коляска шестериком, за коляской опять стройные, красиво одетые казаки, еще несколько экипажей, две-три перекладных, – и все исчезло. Фонари начали гасить, и мы пошли поскорее домой, чтоб воспользоваться их светом. Я собиралась спокойно напиться чаю и лечь спать. Но входит казак и подает записку. Читаю: «Екатерина Михайловна, Ее Высочество вас просит к себе в 8-мь часов». Посмотрела на часы – без четверти восемь. Можешь себе представить, как я спешила, надо было переодеться. Надеялась добыть экипаж у доктора Финна, но кучера не было дома, пришлось идти пешком в сопровождении нашего солдата. Как я только пришла, г. Толстой ввел меня к Великой Княгине. Ее Высочество приняла меня очень милостиво, говорила, что она давно желала меня видеть, что ей Императрица писала обо мне. Пробыла я около часу, Ее Величество так приветлива и ласкова, и мне было с ней так легко и приятно говорить, что мне казалось, что я давно имею счастье ее знать. Великая княгиня пригласила меня приехать к ней на другой день в 8-мь часов утра, чтобы ехать с нею во все наши госпитали.
3-го октября утро было серенькое, но теплое и приятное. К 8-ми часам я была в доме Кавтарадзе, где были все наши делижанские власти в полной форме и доктора тоже, мне странно было на них смотреть. Познакомилась с Озеровой, фрейлиной Великой Княгини. Скоро вышла и Великая Княгиня, и мы пошли по тропинке в 4-е отделение, тут я представила Ее Высочеству сестру этого отделения (так я делала во всяком отделении). Взошли еще выше, в кибитки. Ее Высочество входила во всякую кибитку, во всякий шатер и это во всех четырех госпиталях. Очень приветливо и ласково говорила со всеми больными, между раненых узнавала тех, которых видела в Александрополе. Больные были в восторге. Из кибиток спустились мы в третье отделение, потом, сойдя на шоссе, Великая Княгиня села со мной в коляску, а все начальство Делижана и казаки ехали с нами верхом.
Посетили 1-е и 2-е отделения и потом прямо в № 29-й, там старшая сестра Шамардина была больна, и Великая Княгиня заходила к ней. А другим сестрам, которые в это время перевязывали, приказала продолжать. Обошла все наметы. Из 29-го проехали в № 44-й, он очень близко, только по нашу сторону речки тоже под горой, там нет сестер. Великая Княгиня обещала прислать. Из этого госпиталя проехали мимо дома, в котором Ее Высочество остановилась, дорожные экипажи были уже готовы. У горки, где надо было выйти из экипажа, стоял весь штат № 25-го и сестры, я особенно обратила внимание Ее Высочества на сестру, у которой сын находился в Эриванском отряде. Обойдя всех больных, Ее Высочество поехала домой и пригласила меня ехать к ней завтракать.
После завтрака Великая Княгиня уехала, пообещав, что велит нам прислать рому, коньяку и проч., а последние ее слова были ко мне: если вам что нудно – телеграфируйте прямо мне.
8-е октября.
Слава Богу! Сегодня могу тебе написать, что все в радости от победы, подробности которой вы давно уже прочитаете, прежде чем дойдет до тебя это письмо. У нас два дня ходили слухи о поражении Мухтара-паши; и верилось, и нет. Дай Бог, чтобы и на Дунае было что-нибудь хорошее до зимы. Раненых должно быть очень много, потому что у нас транспорты всякий день.
На днях мы перешли на другую квартиру, но ты об этом не беспокойся, письма к нам не приносят, а мы сами их берем на почте. Да и квартира наша рядом с прежней, только не на дворе, а прямо на шоссе. В ней большая комната, разделенная перегородкой. Впереди наша приемная, за перегородкой живут пять сестер. У меня маленькая комната в одно окошко, камелек, по-здешнему бухарь (ход из сеней). Этот дом штукатуренный, и стены обклеены обоями, говорят, что он холоден. Но что делать? Приводили меня его посмотреть и говорили «выбирайте». Я отвечала: покажите же другие. «Да других нет!» Так и пришлось взять. Не думай, что я хлопотала; переходя на новую квартиру, я только завязала узды и велела их перенести. Всех больше хлопотала обо всем сестра Бондырева. А я с утра ушла в № 44-й помогать при перевязках, там нет еще сестер, и я туда постоянно хожу утром, а сестры из № 29-го приходят туда после обеда поить больных чаем.
12-е октября.
Вчера я получила 20 тюков из Петербурга от Дамского Петергофского Общества, все присланное очень хорошо, белье – и постельное, и рубашки – отличное. Пуд чая, несколько голов сахару, как это отрадно! Можно еще больше давать особенно самым слабым. Если б я знала, кого именно благодарить за эту присылку, я бы сейчас написала. Теперь у нас и сени, и все свободные места в комнатах завалены тюками, заставлены ящиками. Что же еще написать тебе, не повторять же все одно и то же: отправляют транспорт, ждут транспорт, пришел транспорт – это докучливая сказка и тебе надоест, и нас истомила. Вот сегодня все госпитали полны, а один из них, т. е. Делижанский, переполнен. И против кибиток поставили еще ряд солдатских палаток, одна сверху другой, так что холст выходит двойной. Но что же все это против таких дождей и такой сырости, какие у нас сегодня. Но что же делать, на место 200 у нас теперь 350 человек. Завтра от нас пойдет транспорт в 200 человек, а вечером должен приехать из Александрополя в 300 человек. Грустно и тяжело! Но по крайней мере знаешь, что если эти люди и пострадали, то был хороший результат, по крайне мере недаром. И все радуются. Карс обложен, идут на Эрзерум. Лазарев соединяется с Тергукасовым, чтоб напасть на Измаил-пашу. Кстати о паше, вчера здесь провезли их несколько, взятых в плен, в фаэтонах и на перекладных. Была в № 44-м – туда я могла отделить одну сестру. Скоро должны приехать еще три сестры из Тифлиса, надо было хлопотать, чтобы дали топчаны, табуреты, столики в их домик или, лучше сказать, хижину. От № 44-го очень близко, до № 29-го надо только пройти мост и запасный магазейн, который теперь приспособляют на госпиталь для зимы. Пришла я прямо на перевязку: одному вынимали раздробленные кости ступни и, наконец, вынули пулю. Я помогала хлороформировать, следила за пульсом, помогала держать ногу, а когда сестра начала меня предупреждать, что у меня руки в крови, то доктор сказал: «я думаю, что в Севастополе это было в привычку». Да, это было в привычку, но здесь таких ужасных ран мало; однако после наших побед число раненых очень увеличилось, привезены и ампутированные. У сестер много работы; часто перевязки продолжаются с 8-ми до 2-х и даже до 3-х часов. А в Александрополе, говорят, не достает и рук для перевязок, вот отчего так и спешат с транспортировкой.
Делижан, 22-го октября.
После двух дней дождя вот третий день, что у нас погода великолепная. И как был красиво сегодня утром. Мне хотелось попробовать завтрак больных (это просто ячневая крупа с водой и немного масла), и я вышла в 8-м часу. Нашу сторону солнце еще не освещало, но на противоположной стороне, в утреннем тумане, была великолепная радуга, сквозь которую были видны горы и лес. Но чтоб кончить с метеорологией, скажу, что отдаленная, самая высокая гора уже покрыта снегом.
Отведав завтрак больных, я осталась там до отправки транспорта. Когда все собрались, то начались разные просьбы: один просит рубашку, другой фуфайку, третий теплых чулок, а иной того и другого, и все – табаку. Я несколько раз ходила домой, чтобы принести то то, то другое. Но вот доктор мне говорит: посмотрите – один раненый в чулке, ему надо туфлю. Сестра Бондарева, услыхав это с балкона, посылает надзирателя с туфлей, но этот блюститель казенного имущества, узнав, что этот больной не его отделения, ни за что не захотел дать этой несчастной туфли. Я должна была бежать в цейхгауз и там с трудом нашла.
Княгиня очень рассердилась на одного доктора, который уложил всех турок на койки, а наших на землю. Да и поделом ему.
Приехали ко мне три сестры из Тифлиса, одну из них, Васильеву, очень хвалят.
18-го вечером, возвращаясь из Александрополя в Тифлис, Великая Княгиня и Великий Князь Николай Михайлович приехали в Делижан, но так как в телеграмме, извещающей об их приезде, было сказано, чтобы не было ни встречи, ни властей, ни Красного Креста, то я и не надеялась иметь счастье видеть Великую княгиню. Но рано утром меня разбудили тем, что Ее Высочество желает, чтобы я сейчас к ней приехала. Кстати, помощник уездного начальника, который живет в одном доме с нами, ехал туда же в фаэтоне, и я с ним могла скоро доехать, так что Великая Княгиня еще не выходила, когда я приехала. Пришел ко мне Великий Князь Николай Михайлович и генерал Петерсiv, помнишь, к которому я имела письмо от нашего заслуженного ветерана, исправника Гропеско. Потом скоро пришла Великая Княгиня, была очень приветлива, внимательна. обо всем расспрашивала, и я была очень рада, что могла сказать Великой княгине обо всех наших нуждах.
Ты спрашиваешь, радуются ли здесь победе – радуются и очень радуются, надеются взять Эрзерум, Карс и Батум. Последний очень нужен, как хороший порт, которого на Кавказе нет, и это очень бы устроило коммерческие дела Кавказа.
Делижан, 26-го октября.
Погода была прекрасная, и я ею воспользовалась, чтоб съездить в Караклис. Давно бы мне надо было побывать там, но, то затем то за другом, все приходилось откладывать. В субботу вечером полковник Морозов мне сказал, что есть тарантас, и что он мне даст свидетельство, что еду по делам службы. Я просила у него казака не для эскорты, а чтоб он хоть как-нибудь говорил с ямщиками-армянами. В воскресенье, в 9-ть часов утра, я выехала с сестрой Бондаревой; очень была рада, что она могла ехать, вдвоем приятнее.
Виды потеряли много своей прелести: с многих деревьев листья облетели, но трава зелена, скалы великолепные, речка еще быстрее. Но тебе уже известна эта дорога, и так описывать ее не буду, только скажу, что часто любовались на верблюдов, особливо когда, при нашем проезде, караван останавливался, и верблюды с особенной важностью и точностью становились на колени рядами, чтоб их развьючивали. Да еще была красивая картина, когда мы выехали из ущелья, и в довольно широкой долине, окруженной бесплодными горами, где шла дорога без поворотов, так что она была видна на большое пространство, по ней тянулась целая партия пленных турок до 1000 человек. Впереди конные чеченцы, почти все с Георгиевскими крестами, в их живописных костюмах. Наши солдаты с примкнутыми штыками. Десятка два или три арроб (так здесь называют арбы) с турецкими офицерами, иные очень порядочно одеты (но между солдатами есть и оборванцы), все почти в красных фесках с синими кистями и в синих сюртуках на Европейский манер. У иных по феске что-нибудь замотано, обувь почти у всех ужасная, разные шинели, накидки, одеяла. Так и чувствуешь, что Азия.
Несмотря на свидетельство и казака, и нас продержали два часа на станции и потом дали хромых лошадей, однако, к трем часам, к обеду сестер, мы приехали в Караклис. Понедельник пробыла в Караклисе, посетила все отделения, два из них наполнены уже одними турками.
Обедала у г-на Перепелкина, нашего уполномоченного. У него тоже устроен небольшой склад.
Весь день шел дождь, а на горах снег, так что когда, во вторник, мы ехали обратно, то все высокие горы с обеих сторон были покрыты снегом до самого леса, и на блестящем солнце эти волнообразные вершины были похожи на гигантские складки белого атласа; но это далеко и высоко, а у нас был тепло.
В этот раз нам пришлось обгонять новую партию пленных. На самом высоком месте, в узком ущелье, было очень живописно, но долго нас задержало; тут шоссе довольно узко. Пожалуйста не думай, что турки нам внушают хоть малейший страх, страшно то, что переполняют наши госпитали, а ходить за ним очень скучно, не можешь растолковаться, лекарство они с трудом принимают; грязные, покрыты насекомыми, вертят все себе на голову, снимают для этого наволочки с подушек.
Теперь уже и в Делижанском госпитале есть турки, лежат они в 5-м отделении; в кибитках очень слабые.
Делижан, 31-го октября.
В эти дни получила несколько твоих писем, и одно из них, и посылочку через Князя Мещерского. Он был у меня, начал с того, что говорил мне комплименты, так как теперь везде, где печатается обо мне, прибавляется громкое слово «Севастополь», то всякий считает обязанностью что-нибудь сказать, как солдаты, когда увидят мои медали, делают под козырек. Дал он мне книг, за что я ему очень благодарна.
Книги вроде тех. что ты мне прислала. Жития Святых, наши больные очень их любят, жаль что мало было Св. Сергия и других русских Святых или тех, которые у нас особенно уважаются, например: Св. Николай Чудотворец, Св. Иоанн Златоуст, Василий Великий и другие.
Была на днях в магазине, который теперь почти совсем готов для помещения №№ 25, 29-го, но представь себе, что для всякого номера все должно быть особенное: кухня и пекарня, цейхгауз. А сам магазин делится пополам, ход общий, на каждую сторону по две больших залы, одна внизу – другая вверху; пол верхнего этажа – только доски на балках, весь сквозит; окна небольшие и нехорошо приходятся, так как они сделаны для кулей, а не для людей. Я была там с инженером-полковником, он мне показывал, какую там устраивают вентиляцию: и в потолке, и в круглых железных печах. Дай Бог. чтобы она хорошо действовала.
№ 44-й переводят в Акстафу, но когда не знаю. Я теперь забочусь о турках. Надо тебе рассказать, отчего я сделалась туркофильской дамой, 29-го от проводимой здесь партии пленных турок в 1000 человек оставили 50 больных, положили их в 3-е отделение,] в одну залу. Я тебе его несколько раз описывала. И вот, эти несчастные лежат без сена, по одному тюфяку на троих, грязные, оборванные, ни поговорить с ними, ни узнать, что им надо – не возможно. Один кричит «аллах!». Другой — «Аман», иной сидит, совсем скорчившись, и качается, а другой растянулся на голом полу без обуви и почти без одежды. Они причислены к № 23-му.
Я сейчас иду к главному доктору хлопотать, чтобы привезли сена; он говорит, что это по части воинского начальника. Я к нему, а он говорит, что это дело смотрителя. А тот отзывается, что сена не продают, надеясь на дорогие цены зимою.
На другой день 30-го отправили тех, которые были покрепче в транспорт, но новая партия прислала утром с лишком 50 человек. Вечером еще 40 человек, так что теперь всего 130 человек.
Несколько тюфяков прибавили, но все мало, а сена все везут – не довезут. Утром видела смотрителя, он мне сказал, что волы отправлены за сеном, сейчас привезут. Пришла я через четыре часа, а сена все нет. Сестра Никольская хлопочет там с утра до ночи, а там именно можно ошалеть от крика и шума. Не углядишь, как у больного катаром желудка явятся айва, гранаты или, что еще хуже, увидишь вдруг, что он грызет сырой кочан капусты. Переводчики у нас плохие. Один из докторов говорил с турками по-татарски, но теперь у нас есть какие-то арабы, и он стал в тупик. Меня беспрестанно перебивают. Сестра Иностранцева едет завтра с транспортом в Тифлис, и надо ей дать разные поручения, главное – насчет теплых пальто для сестер, на которые нам присылают деньги из Петербурга.
6-го ноября.
Наконец, после четырех дней беспрерывного дождя, 3-го числа дождь перестал, и я по грязи отправилась вниз с палкой и с Иваном в наши госпитали, но чтоб избегнуть самой большой грязи, лазила через изгороди, ходила поп крышам (они здесь земляные и плоские) и с трудом добралась до № 44-го. Сырость, холод, больные все жалуются. Ординатор-хирург показал мне всех тяжелораненых. Оттуда спешила в № 29-й, там, наконец, сестер перевели в комнату с печкой, а то у них было ужасно сыро и холодно, но еще не решено, останутся ли они в этом помещении или нет.
Только мы сели обедать, пришли: Морозов, главный доктор № 29-го, смотритель № 25-го и стали сзади нас; сесть был не на чем, и пошли бесконечные споры, как поместить сестер; я принимаю в этих спорах самое живое участие. Надо же устроить хоть несколько посноснее сестер на зиму. Эти споры между доктором и смотрителем продолжались и 4-е число, но, однако, кончилось тем, что так же, как и большое строение, поделили и этот флигель между двумя госпиталями, что было очень не трудно – обе Полины совершенно равные, и каждый № имеет по пяти комнат: три комнаты, в которых будут помещаться самые слабые и безнадежные, и две маленькие комнаты для сестер.
Теперь надо еще хлопотать, чтоб эти комнаты были очищены, окна (разумеется, без двойных рам) замазаны, печи исправлены.
4-го ходила к туркам и потом в № 25; последний день, что больные и сестры оставались в палатках. Но как этот лагерь, который летом был так красив и так приветлив, стал угрюм, сыр и грустен.
Мутная речка бешено прыгает по камням, деревья обнажены, только на самых высоких местах ils sont poudrès afrimas (припорошены инеем – с фран. ред.), а иные голые вершины покрыты сплошным снегом. Палатки застегнуты, войдешь в них – темно. Больные подбились под одеяла и у всех одна и та же жалоба: «сестрица, холодно». Но тут я имела утешение говорить: потерпите последний день и ночь, завтра вас переведут в магазейн. Но потом, когда пришла в наметы и кибитки делижанского госпиталя, там уже на те же жалобы надо было молчать или согласиться, что очень холодно. С 4-е на 5-е был мороз в 5˚ по R. Замерзлая грязь была еще хуже мягкой, и я с трудом добралась до № 44-го, а оттуда в магазейн – госпиталь. Если б вы видели, с какою радостью потянулись больные из № 25-го из их дикого ущелья в огромные залы новоустроенного госпиталя; кто только мог, пошел пешком. Топчаны, тюфяки перевозятся на волах в четырехколесных маджиарах, если называть их по-крымски. Что это за суета, что за толкотня, так как больные, пришедшие пешком, народ, слава Богу, почти здоровый, один тащит постельник, другой одеяло и подушки, работники носят доски, прибивают изголовье к топчанам. А в другой стороне, которая для № 29-го, моют еще полы, на лестнице ставят перила. Внизу бегают маляры с разведенной белой краской. Инженеры, смотрители, комиссары снуют взад и вперед.
Больные размещаются по своему выбору, только сказано одно: «раненые внизу, больные вверху». Но вот привезли и слабых. Один лежит, и сестра Леман его поддерживает, тут же и другой слабый больной, и они приехали в тех же экипажах, на которых перевозят постели. Мне сказали, что и другие слабые больные едут с сестрой Никольской, я решаюсь их ждать и посмотреть, как окончательно все устроится, как, наконец, начнут переводить больных и из 29-го №; их палатки очень близко от госпиталя.
Не тут-то было, пришел наш уполномоченный Н. Т. Кущев и говорит мне, что необходимо писать в Тифлис, послать разные счета, – нечего делать, пришлось идти с ним домой.
7-го ноября.
Слава Богу! Карс взят. Не удивляйся этому восклицанию, когда ты будешь читать это письмо, то это будет для вас уже старое известие, но для нас сегодня это самое новое и самое приятное, и все друг друга встречают этими словами. Вчера, в одиннадцать часов вечера, мне принесли телеграмму из Тифлиса с этим известием от сестры Иностранцевой с разрешения генерала Старосельского. Ты не можешь себе представить, как все рады, и как мне было приятно объявлять эту новость нашим больным сегодня в новом помещении, где по 100 и более человек во всякой зале. Идя между рядами коек, я говорила: слава Богу! Карс взят, это верно. Надо было видеть, как все радовались. Иные крестились, другие, которые были дальше, кричали спрашивая: «Что? Сестрица, что ты рассказываешь?» И все спрашивали: «Как?» Этого я не могла сказать (слышала уже после, что штурмом). А один кричит: «Сестрица, подойди, пожалуйста, сюда». Я думала, что ему нужно что-то попросить. А он мне говорит: «Вот, садись ко мне на койку, да расскажи, да поговори». Разумеется, я села, но говорить долго не могла – инженерный полковник, который переделывал это строение, позвал меня смотреть устроенную им вентиляцию близ печей; их по шесть в каждой палате. Теперь хорошо, что-то дальше будет. Еще сегодня и то было приятно, что все больные очень довольны, что их сюда перевели из палаток и что здесь тепло.
8-го ноября.
Все те же хлопоты, только еще к этому присоединились морозы до 8 градусов. А больные Делижанского и 44-го № были до сегодняшнего дня в палатках. Третьего дня ходила я в наши палатки и кибитки. Сестрам там теперь очень трудно; вода в кружках, лекарство в склянках превратились в лед. Больные или вылезли погреться на солнышке (только на солнце немного потеплее), или лежат, подбившись под одеяла и халаты. Все просят фуфаек, чулок, а чулок здесь достать нельзя. Я определила те деньги, что ты прислала на покупку чулок, насилу нашла 8-м пар, да несколько пар носков, купила также несколько пар перчаток. Сегодня утром Н. Т. Кущев прислал 30-ть пар чулок, и мы их все раздали тем, которые поедут в транспорт, так как сегодня всех поправляющихся из Делижанского госпиталя и № 44-го отправляют в Тифлис. А слабые переносятся в 1-е 2-е отделения. А из № 44-го в №№ 25, 29-й. И так сегодня, по крайней мере, больных нет в палатках, только в № 29-м несколько. Турки оставлены еще в намете, им приносят мангал, т. е. жаровню с угольями; надо бы и их перевести.
Но если я и радуюсь, что больные в доме и под крышей, то одно мне неприятно это то – что наш постоянный госпиталь, который имел почти весь октябрь до 400 человек больных, сокращен на 60-т, и отличные усердные опытные сестры этого госпиталя остаются почти без дела.
Доктор Финн находит, что для сестер это хорошо, что надо им отдохнуть.
11-го ноября.
Воскресли былые виденья,
Как будто шли даром года!
Как будто случилось намедни,
Все то, что случилось тогда.
Да, вчера мне казалось, что я только что вышла из Севастополя, такая картина представилась мне в нашем новом госпитале: больные на койках, на полу, на постельниках и без постельников, на голом полу, у иных хоть есть подушки, а у других только свои шинели, в своих платьях, в своих рубашках. Это оттого, что постоянный госпиталь сдал сюда слабых, которых нельзя было отправить ни в транспорт, ни поместить в отделения. № 44-й поступил так же.
Проходящий сквозной транспорт (у нас теперь бывают такие же, как и в Крымскую кампанию, они проходят до места своего назначения и только в госпиталях, что по дороге, оставляют тех, которых уже невозможно везти далее) оставил нам своих слабых. А к вечеру прямо к нам пришло 190 человек, так что в эти два дня в № 29-м – 299-ть человек, а положено их иметь только 200 человек. К этому надо еще прибавить, что со всяким транспортом отправляют три или четыре тюфяка на фургон. Итак, не мудрено, что во всем недостаток, и посуды так же мало. Другая половина, т. е. № 25-ый не в лучшем положении, так как там тоже на место 200 человек – 286 человек. Больные тоже в своих платьях; только когда я заходила туда в девятом часу вечера, то № 25-ый был лучше освещен, и от этого было несколько веселее, свечи стояли на столах. Иные из больных читали, другие шили или играли в шашки и карты. А в № 29-м ночники из сала, которые висели на столбах и грустно горели. Воображаю, как без привычки вам бы показалась страшна эта зала, где в полумраке лежит полтораста человек.
Делижан, 18-го ноября.
Как было весело разбирать тюки, присланные графиней Ольгой Федоровной Корфv, вытаскивать теплые нагрудники, красные нарядные фуфайки и, наконец, чулки, в которых мы так нуждаемся. Как приятно думать, что мы можем всем этим утешить наших безвестных героев, которые после своих подвигов, и промучившись сначала в отряде, потом в Александрополе и, наконец, у нас при выписке из госпиталя, чтоб возвратиться в отряд, где, может быть, на этот раз ждет их уже не рана, а смерть, радуются как дети, получив фуфайку, чулки или даже совершенно необходимую им рубашку.
Надо видеть, в каких ужасных рубашках приезжают иные, особливо теперь, когда транспортировка идет очень ускоренная. И как приятно, когда можешь оборванную, окровавленную одежду заменить чистой и теплой. Очень приятно также закутать в теплую рубашку и тех несчастных, которые так ранены, что их транспортируют далее, и они будут представлены в неспособные, а иной из них будет страдать всю жизнь. Как отрадно хоть чем-нибудь их утешить и облегчить трудность теперешнего зимнего пути.
Поблагодари от меня хорошенько графиню Ольгу Федоровну, скажи, что я ей очень благодарна; все, что она присылает, очень хорошо и очень кстати.
24-го ноября.
Сегодня я была у заказанной мной обедни; но не думай, что это парадная служба: священник и один дьячок-солдат. Вчера ходила ко всенощной, прихожу домой – у меня в комнате светит лампа, дрова пылают в камельке, у моей кровати, где стоит и мой письменный столик, постлан хорошенький персидский ковер, это от пяти сестер, которые живут со мной. Они, зная, что я очень желаю или, точнее сказать, мне необходим ковер, так холодно с полу, были так внимательны, что поручили сестре Иностранцевой купить его в Тифлисе, когда она туда ездила еще в самом начале месяца.
После обедни у меня были визиты (именины Екатерины – 24 ноября по старому стилю), чай и закуска. Потом мне было необходимо сходить к сестрам 25-го №, а сестры пошли по своим отделеньям. Сошлись мы обедать только в шестом часу. Вечером был у нас доктор Финн и еще кое-кто. От сестер из Акстафы и Караклиса получила поздравительные телеграммы.
30-го ноября.
Вчера, часу в десятом, я пошла в наш госпиталь с тем, чтобы пробыть там недолго, а пробыла целый день. Встретили меня радостной вестью: «Плевна взята!» – «Верно ли это?» – «Совершенно верно, телеграмма от Великого Князя Николая Николаевича к Великому Князю Михаилу Николаевичу». Слава Богу!
Потом сказали, что Великий Князь выехал в восьмом часу утра из Александрополя, в третьем – приедет в Делижан и прямо с дороги, не переезжая моста, повернет к нам в госпиталь. Я, разумеется, остаюсь ждать.
Смотрители и комиссары бегают, все прибрано, выметено тщательнее обыкновенного доктора в мундирах, мы все в коричневых платьях.
К 2-м часам все собрались. Является и воинский начальник. Ждем три часа, четыре часа – нет никого. Хлопочут, чтоб был налит керосин в лампы. (У нас уже с некоторого времени во всех палатках лампы). Вот, говорят, что теперь скоро приедет Великий князь, что получена телеграмма, что он выехал из Караклиса; проходит еще час, лампы зажигают, находят, что темно – приготовили две стеариновые свечи. Ждем еще. Наконец, я говорю: право, Великий князь проехал к Кавтарадзе, и мы напрасно ждем. Так и вышло. Прискакивает казак с этим известием к воинскому начальнику, и он скачет туда. Но нам все надо ждать, какое будет распоряжение. Подают записку от Ховренко: Великий Князь просит доктора Андрушкевича, доктора Миладовского и Екатерину Михайловну Бакунину к себе в половине восьмого. Я решаюсь сейчас идти, несмотря на то, что приду несколько ранее, но тем лучше, отдохну у полковницы. Странно бы вам было видеть, как я отправилась в седьмом часу из госпиталя в доме Кавтарадзе; дорога на полугоре заворачивает в ущелье, там бежит горный ручеек, на нем мостик с перилами, но без трех досок, но я так его изучила, что иду спокойно. Потом маленький подъем, и выходишь к мосту на Акстафе и по шоссе тремя зигзагами подымаешься на гору и поворачиваешь на Эриванскую дорогу, а тут и дом, в котором остановился Великий Князь. Двор освещен, много военных. Великий князь, Его свита сидят еще за столом. Но я и хотела прийти ранее. Проходя мимо, во флигель к полковнице, видела, что доктор Финн обедает у Великого князя. У Веры Николаевны нашла обед, чему была очень рада, так как была очень голодна, мы ведь прождали весь день. Тут я ждала, чтоб меня позвали. Скоро пришли сказать, что зовут. Вхожу в переднюю, бросаю большой платок, иду к двери в гостиную. Вдруг какой-то полковник берется за ручку двери и почти запирает, спрашивая меня tres imperativement. (очень повелительно – с фран. ред.) «Как ваша фамилия?» – Я отвечаю в том же тоне, «если б я не была звана, я бы не пришла». – А Великий Князь встает и идет ко мне навстречу, усаживает на диван, жмет руку, благодарит, спрашивает: как я выдерживаю? Я отвечаю, что очень хорошо; может быть оттого, что мало делаю. Потом, говорю, что мы все и наши больные ждали Его Высочество весь день, и что мы все очень огорчены, что Он нас не посетил. Великий Князь сказал, что Его тихо везли (это оттого, что были большие раскаты), что Он опоздал и что когда приехал, было уже темно, и Он ничего бы не видел с сальной свечей. Я Ему на это отвечала, что у нас горят лампы, и были приготовлены стеариновые свечи.
Великий Князь мне подтвердил, что Плевна взята. Рассказывал про Карс: у него была там квартира в две комнаты, и надо было поставить походную печь, говорит, что войскам под Эрзерумом очень трудно, что мороз доходит до 20˚. (Каково же это в палатках!). Говорил про Александропольские госпитали и про новые, которые устраиваются для турок. Великий Князь был так внимателен, что спросил: «Тепла ли у вас квартира?» Я отвечала, что покуда топится, то тепло. Потом я сказала Великому Князю, что к нам иногда привозят раненых, которые не получают денег. (Дают ампутированным по 10 р. с., раненым Георгиевским кавалерам по 5 р. с., а всем прочим раненым по 3 р. с.). Великий Князь меня спросил, согласна ли я взять на себя этот труд? Я отвечала, что с большим удовольствием. Генерал Павлов вручил мне 300 р. с. (этого будет пока достаточно, так как большая часть получает в Александрополе), Великий Князь спросил еще, нет ли у меня порученья к Великой Княгине. Я просила белья, вина, рому, а главное необходимых нам теперь теплых чулок.
Вот сегодня я и пошла в госпиталь именно для того, чтобы узнать, кто не получил, и раздать деньги. А так же, чтобы передать нашим больным приветствие от Великого Князя и сказать им, что Его Высочество поручил мне сказать им, что Он очень сожалеет, что не мог их посетить. А одного фельдфебеля Тифлиского полка, Скибу, имеющего три Георгиевских креста и представленного к четвертому, о котором я заговорила, Великий Князь вспомнил и ему особенно велел от Себя поклониться, отчего наш бедный, два раза раненый Георгиевский кавалер был в восторге.
5-го декабря.
Нового у нас ничего нет, только транспортов менее. Но проходящие команды оставляют своих больных, ослабевшие пленные турки тоже сдаются в наши госпитали, но их также менее с тех пор, как на место того, чтоб давать им на руки деньги на продовольствие, стали им приготовлять обед из баранины с рисом – и эта теплая и привычная им пища очень много улучшила санитарное состояние проходящих партий. Ты меня все спрашивает подробности о наших госпиталях; посылаю тебе письмо от старшего ординатора и хирурга № 44 госпиталя, которое я на днях получила:
Тифлис, 26-го ноября 1877 г.
Глубокоуважаемая Екатерина Михайловна!
Так как вы принимаете горячее участие в деятельности Кавказского военно-временного № 44 госпиталя в Делижане, то, вероятно, вам интересно будет знать результат лечения за время с 30-го сентября по 8-е ноября 1877 г. (включительно), поэтому нахожу приятным долгом сообщить вам, что всех больных было принято в № 44 (в Делижане) 666 человек, из которых ранено было 185 человек. В числе раненых было: 1) с раздроблением костей 26 чел.; 2) мягких частей: поверхностных 54 чел., проникающих 100 чел.; 3) ушибов (контузий) 5 чел., ран сочленений было 6 (они отнесены к раздроблению костей). Все раны были произведены огнестрельными снарядами (пулями и осколками гранат), за исключением одного раненого, у которого холодным оружием (тесаком).
Из 185 раненых 44 выздоровело (т. е. выписалось и отправились в отряд обратно), и 141 чел. были переведены в другие госпитали.
Никто не умер. Осложнений не было: ни рожи, ни пиямии, ни «антонова огня», ни столбняка, ни гнилостного заражения.
Из числа всех 666 больных умерло только 9 человек, из которых 5 турецких пленных.
Большинство умерших страдало dysenteria и истощением сил.
Как видите, результат весьма утешительный. Полагаю, что прекрасный воздух, хорошее содержание больных и неоценимое содействие со стороны сестер Милосердия были главнейшими причинами столь успешного лечения. Поэтому приношу вам глубокую благодарность за то содействие, которое вы оказывали, в особенности в первое время, когда у нас не было ни фельдшеров, ни младших сестер.
Прошу принять уверение в истинном почтении и глубоком уважении, с которым остаюсь готовым всегда к вашим услугам
Доктор Станевич.
P. S. Я теперь прикомандирован (по собственному желанию) к Тифлисскому военно-временному госпиталю, что в бараках.
11-го декабря.
Ну, стоило так далеко забираться на юг, чтоб пользоваться всеми прелестями русской зимы. Правда и то, что, забравшись далеко, мы забрались и слишком высоко, и вот несколько дней, что у нас шел снег, а теперь два дня морозы при ясном небе, и я уверена, что ночью и утром более 15˚. Говорили, что вчера на солнце капало с крыш, но я пошла в госпитали раньше этого времени, а вернулась поздно. Ведь солнышко у нас не прежде одиннадцати часов выберется из-за гор. И ты меня не представляй себе одетой как следует на юге, а в толстом пальто на вате, на фланелевой подкладке, с воротником и обшлагами из черного барашка; на голове сверх моего белого платка серая лебяжья косынка, в теплых перчатках, в валенных сапогах и едущей в санях на паре. Полковница Катарадзе, или как прибавляет ее кучер, теперь генеральша, была так любезна, что дала мне на все утро своих лошадей, и я могла очень покойно навестить госпитали и сестер. В это время пришел транспорт. Вот транспортам-то очень трудно ездить на колесах, огромные фургоны четверней с дышлом. Лошади скользят, экипажи тормозят, так что транспорт пришел днем позднее, но благополучно. Больные не слабые, места в госпиталях есть; сейчас всех положили на койки, обед готов. Теперь больные едут одетые хорошо, в полушубках, тулупах и валенных сапогах. Итак, в этот раз можно было их спокойно встретить – везде было исправно, чисто, натоплено, одним словом, как следует.
Тюки через Москву получила, очень благодарю. Шарфы и нагрудники уже раздавали, но что теперь всего нужнее и чего все просят – это теплых чулок, и мы теперь их всего больше даем, но не в транспорты, а тем, которые совсем выздоравливают и идут на позиции под Эрзерум или, как говорят солдаты, под Урзюм. Там очень холодно. Но один проезжий рассказывал, что кибитки отлично устроены, с печами, что наши стоят в лесу и поэтому дров у них много, что снега такие, что ни нашим, ни туркам двинуться нельзя. Турки стоят в чистом поле или на горе и мерзнут сотнями. Когда же этому будет конец?
Мы только знаем, что Плевна взята, но как? Чего это стоит? Мы еще не читали. Главное – какой результат? А ведь верно много полегло и много раненых.
29–25-го декабря.
Думаю, что это письмо придет перед самым Новым Годом или немного позднее, итак, поздравляю от всей души. Первое желанье – хорошего мира, который бы стоил всех тяжких жертв войны. Ведь что ни говори, а ужасное дело война. Хотя мы ее видим теперь издали, но все же всякий день нам видны ее грустные последствия: страданье, смерть, болезни, разорение одних, бессовестное наживание других и проч. и проч.
Второе желание: вам всем и нам тоже – здоровья, радостного возвращения и отрадного свидания.
Письмо это пишу наспех утром. Вчера обошла оба госпиталя; теперь почти 500 чел. Вернулась поздно, и надо было заняться счетами.
В Сочельник ходила ко всенощной в нашу маленькую церковь, которая почти что в вертепе. Было очень мало; но сегодня у обедни церковь была битком набита.
После обеда и я пошла в турецкое отделение; теперь больные лежат хорошо, на кроватях в больничном белье – да их всего 38 человек.
Я купила 10 фунтов киш-миша, и надо было видеть детскую радость этих полудиких людей, которых ты, не знаю почему, воображаешь себе такими страшными. Переводчик им сказал, что, так как у нас сегодня большой праздник, то я пришла их угостить. У них страсть к киш-мишу. говорят, что в Карсе возле орудий, из которых турки стреляли, нашли груды киш-миша.
Потом я побывала и в других госпиталях. А после обеда я пошла в самое близкое отделение раздать календарики, которые производят большой эффект. Из этого ты видишь, что посылку от доктора Синицына я получила.
Ты пишешь, что послала из Торжка четыре образа, пожертвованные Ек. Ив. Цвилевой; спасибо ей. Но нельзя ли похлопотать, чтоб прислали еще образов, хоть маленьких, или знаешь, как есть нынче, гравюры, которые именно изображают образа; и это было бы хорошо. А то вчера солдаты в маленьком 2-м отделении очень скучали, что в такой праздник не перед чем молиться – нет иконы в их палате. Пришлите так же крестиков и образков на гайтанчиках (шнурок на котором носили крест – ред.). Больные их просят, и я одному, который очень просил, купила вчера серебряный крестик.
29-го декабря.
Писала к тебе 25-го. Начну, где остановилась. 26-го утром пошла в №№ 25 и 29 с книгами и календариками. Ходила по всем палатам и раздавала.
Узнала, что покойников из всех госпиталей по 7 и 10 дней не хоронят за неимением гробов. Отыскала унтер-офицера, который при этом и спрашиваю его: «Есть ли гробы?» Ответ: «Коли привезли, так есть». Иду сама в этот сарай и нахожу 28 покойников, лежащих самым безобразным образом (духу не было, потому что мороз). Привожу туда смотрителя № 29-го и говорю ему, что обязанность Старшей сестры посещать покойницкие, и что это так противно, что они, наконец, доведут меня до того, что я напишу об этом…
Сегодня отправили таких слабых, что и вспомнить ужасно. На возражение доктора против этого генеральского, но вовсе негуманного приказа отправлять слабых, Его Превосходительство повторил: «Отправляйте». – «Умрут в дороге». – «Ну и умрут, так все равно».
Но каково умирающему, когда с кровати его перенесут на тряский фургон и везут по каменистой дороге, и это делается и говорится так равнодушно, что силы нет.
Тяжело, противно, отвратительно. Доктор, отстаивающий слабых и умирающих против генерала, кончил тем, что исполнил этот противный ему приказ.
Турок так же всех отправили и между ними были очень слабые.
Сейчас ходила в их отделение посмотреть, убрано ли грязное белье и положено ли чистое. Убрать-то убрали, но чистое не везде положено. Сегодня ждут транспорт в 250 чел., и это отделение будет теперь так же для русских. Но, несмотря на то, что было 8 часов вечера, транспорт не пришел. Дай Бог, чтоб он сегодня не приходил; лучше проветрится.
Делижан, 1-го января.
Вот и новый год, поздравляю вас с ним, хотя, когда придет это письмо, он уже несколько устареет, сегодня все-таки нельзя иначе начать письмо. О желаниях нечего писать, я думаю – у всей России одно желание хорошего мира и возвращения и сохранения близких и любимых.
Утром, только что проснулась, подали поздравительную телеграмму от принцессы Евгении Максимильяновныvi, она поздравляет меня и сестер и благодарит нас, одним словом, очень любезная телеграмма.
Теперь, написав тебе о всем домашнем и об нашей деревенской лечебнице, надо же рассказать что-нибудь и про нас. Вот чем здесь кончают старый год: когда я еще была у всенощной, начали стрелять из ружей то близко, то подальше. Это прогоняют старый год. На мызе Ганусевича был вечер по подписке; там собрали на наш делижанский госпиталь 40 рублей.
Сегодня снег валит хлопьями, ну точно первопутка, а вчера было тепло – 6 градусов, я думала, что пойдет дождь, а не снег. Ходила только в наши три отделения, и хотя это близко, но придешь совсем засыпанная снегом.
6-го января.
Сегодня Армяне празднуют и Рождество, и Крещенье, ходят по улице с музыкой, пляшут и поют. А вот тебе описание нашего Водоосвящения. Когда вышли из церкви, солдаты стояли во фрунт, музыканты заиграли «Боже, Царя храни…» и пошли впереди, потом, как следует, – хоругви, образа, священник в серебряной ризе, ярко блестевшей на солнце. Дамы, грузинки и русские, казаки, солдаты, грузины, греки, идти было далеко, почти версту – надо было спуститься с горы, перебраться по камням через ручей; мостики были устроены на бурно бежавшей между каменьями и льдами нашей горной речкой, на подмостках ковер и сверху палатка. Я пробралась за самого священника, музыканты остановились наверху, на мосту, а солдаты на другом берегу. Доски по временам сильно тряслись, и вода своим шумом вторила пению. А когда священник стал на колена и погружал троекратно Крест прямо в речку – было три залпа из ружей, и музыканты опять заиграли «Боже, Царя храни…». А по снежному берегу на льдинах и на камнях ниже того места, где стоял священник, как только он погрузил крест, грузины наклонялись к воде, пили и мылись. А один, раздевшись, бросился в воду, несмотря на мороз и ветер. Я приложилась ко Кресту и только сказала сестре воинского начальника: вот если бы было из чего напиться, и мне подали красивый, белый с голубым, фарфоровый кувшин. Мы поспешили уйти, чтоб без большой толпы перебраться по камням через ручей. Хор музыкантов заиграл «Коль славен наш Господь в Сионе…» (который я так люблю), запели опять «Во Иордане крещающиеся…». И наша процессия двинулась обратно.
Хотя ты и бранишь за это, но сегодня пишу к тебе опять очень поздно, весь день собиралась и не имела минуты. Приехал доктор Куласовский, который заменяет доктора Финна. Мне очень жаль, что доктор Финн уезжает, жаль, что Куласовский оставляет Караклис, он был очень хорош к сестрам, кто-то там будет? Доктор Финн приходил прощаться и долго сидел у нас. Он едет по болезни в Тифлис.
Теперь я могу тебе написать, так как, слава Богу, все идет к лучшему, что ноябрь и декабрь были для нас очень трудными месяцами. Хорошо еще, что Делижанский госпиталь так сократили, потому что сестры не отдыхали, а занемогали, и хорошо еще. что не все вдруг; первая занемогла Пузыревская, потом и пошло – не успеет одна поправиться, другая занемогает. Все пять сестер, что живут со мной, переболели. Три сестры № 25 занемогли в одно время, только одна сестра Леман в продолжение ноября работала в этом нумере, но к концу ноября и она свалилась, теперь она совсем поправилась, но еще слаба и не выходит. Две сестры № 29-го тоже болели, одна совсем поправилась, другой только сегодня лучше. Женскую прислугу достать очень трудно. Была у нас санитарка, но очень неспособная. Да еще к сестрам 25-го № брала я какую-то гречанку, вдову армянина, глупую и бестолковую, платили мы им очень дорого.
Да, тяжелое это было время. Все главные доктора наших трех госпиталей были опасно больны. Несколько ординаторов тоже лежали в тифе, другие уезжают с транспортами, так что выдавались такие дни, что на одного ординатора приходилось от 150-ти до 200 больных.
Придешь в госпиталь, видишь, что не принесено лекарство, спрашиваешь: от чего же это? где же фельдшер? который был всегда так аккуратен. Отвечают: да он со вчерашнего дня слег. Ищешь давно знакомых служителей, тот же ответ. Больны! Пойдешь их отыскивать на койках в верхней зале, где лежат больные, и рад коли найдешь там, а то ходишь, ходишь, и вам скажут: отнесли во флигель в слабое отделение – а там:
Lasciate ogni speranza e voi che’ntrate. (Оставь надежду всяк сюда входящий – с итал. ред.) Но, однако, были и там случаи выздоровления, и как тогда тому радуешься.
Теперь уже недели две как все-таки стало легче, и только бы нам не привозили из Александрополя, тогда можно надеяться, что собственно у нас в Делижане тиф прекратится.
Вчера я получила присланные из Торжка четыре образа. И вот после всенощной – ночь была великолепная, полная луна, холодно, но тихо – я пошла в наше первое отделение и там повесила образ в золотом окладе, на который наши больные очень радовались, и, вспомнив, что во втором отделении очень жалели, что на Рождество у них не было образа, отнесла им именно образ Праздника, т. е. Крещения. Другие два отнесу в №№ в нижние залы, где раненые. Поблагодари хорошенько от меня Екатерину Ивановну Цвилеву, скажи ей, что я и наши раненые и больные ей очень, очень благодарны за присланные образа.
14–18-г января.
Три или четыре дня не было почты из России, и в газете «Кавказ» было объявлено, что между станциями Коби и Гадауром завалы и заносы. Сегодня в той же газете сказано, что сообщение восстановлено, ездят гусем, и почта пришла в Тифлис. По депешам только знаем, что Адрианополь занят. А у нас в отрядах никакого действия. Говорят, что страшные снега и холод, что верблюды падают от изнеможения, шагая по такому глубокому снегу, и замерзают, и что решительно ничего нельзя предпринять.
Я опять ездила в Караклис; хотелось мне воспользоваться санной дорогой, чтоб только побывать. И в субботу я послала сказать Н. Т. Кущеву, чтоб он это мне устроил, дал свидетельство и прислал мне казака уланского полка, Василия, который со мной ездит и очень меня бережет, преуслужливый и преусердный. Итак, в воскресенье, при ясной погоде и очень легком морозе я на маленьких санях, тройкой, отправилась в Караклис. Горы, ущелья, иные совсем покрытые снегом, другие только местами, обнаженные скалы, речка, только изредка видная и то покрытая льдом и снегом, имела грустный вид. Дорога была кой-где и без снега, но, однако, мы ехали хорошо. А там, где из ущелья надувало, снег, он был довольно глубок, и вот в таком-то месте нам пришлось обгонять караван верблюдов, и эта русская езда с этой Азией была ужасная аномалия. Проезжая мимо этих косматых уродов, низко в санях, вязнув в снегу, они мне казались ужасными громадами. Но вот малаканская деревня, и кажется, что совсем в России, только не в январе, а в марте, потому что на солнце стало тепло и несколько таяло.
На станции нам скоро переменили лошадей, и я доехала в пятом часу очень покойно. В том отделении, куда я приехала, живут только две сестры, а другие две дальше в доме, купленном для госпиталя, где уже помещены больные; они в саду. Но главное удобство для сестер, что тут же и бараки, недавно только что оконченные. Сестры в Караклисе также все имели тиф. Две, к которым я прямо приехала, хотя опасность уже прошла, были еще очень слабы и лежали в постели. Другие две поправились и ходили в свои палаты, к ним я пошла вечером и у них познакомилась с новым старшим ординатором, который заменяет и главного доктора.
Ночевать вернулась к больным сестрам, а поутру очень спешила пойти на перевязку в бараки. Ах! что за грустная перевязка. Это помороженные, их много, счастливы те, которые лишились только пальцев, но есть несколько, у которых вся стопа отморожена, у одного даже отвалилась, почти у всех обе ноги поморожены. Грустно, тяжело на них смотреть! Надо ампутацию обеих ног. Но если они и выздоровеют – какая ужасная судьба их ожидает. В другом бараке (бараков 4, во всяком по 25 человек) есть раненые, отыскала троих, которые не получали денег; очень была рада, что могла им дать. После перевязки пошла с сестрой Васильевой в ее отделения, одно довольно близко, а до другого около версты, а я, приехав в санях и пройдя утром по хорошенькому морозцу, и не подумала, что я все-таки в Азии, за Кавказом, да так и пошла в валенных сапогах, – можешь себе представить, каково мне было идти в них по воде, они размокли, тяжесть ужасная. Вторую ночь я провела у сестер, которые при бараках; мы долго сидели, приготовляли все для перевязки, катали бинты для тех несчастных помороженных, которые не выходят у меня из головы.
Утром я очень спешила уехать в надежде, что мне еще дадут сани. Но, увы! Объявили, что нет никакой возможности ехать на санях, и вот приехала ко мне почтовая тележка, впрочем, на довольно длинных дрогах; испугало меня главное – как я туда влезу, но мне подали стул, и все обошлось благополучно.
Санной дороги совсем не было, и на другой станции так же заложили тележку. Было так тепло, что мне в моем пальто и пуховой косынке стало жарко. Я все ожидала, что от езды на перекладной очень устану, но особенной усталости совершенно не чувствовала и на другой день утром пошла в №№. Очень была рада, что видела там офицера, который накануне вел транспорт, и л его разбранить. Транспорт растянулся на 5 верст, я два раза его обгоняла, и фургоны так скакали, что я на почтовых с трудом их обгоняла; можешь себе представить, каково больным, когда их так мчат. Объявила офицеру, что это безобразно, и что я буду жаловаться в Тифлис. Он выслушал меня очень покорно и говорил разные извинения.
8-го февраля.
Больных в это время ужасно много, даже во всех отделениях лежат на полу. Пришла я из наших №№ госпиталей со служителем сестер, чтоб им послать хоть кое-что из остающихся у меня вещей. На другой день шел транспорт, и отправляли всех раненых, которые у нас долго лежали, и очень хотелось им дать. Вхожу в свою комнату, у меня лежит новый тючок! От кого? с чем? Порю, открываю, — по прекрасным вещам узнаю, что это от трех милых сестер Княжевич. Поблагодари их хорошенько от меня. Так все хорошо и так кстати. Я могла сейчас прибавить к тому, что посылала сестрам, а так же дать и сестрам Делижанского госпиталя для их больных. А сама на другой день отнесла шарфы уезжающим раненым.
Вот если бы вы посмотрели на эту суматоху, на эту толкотню, я думаю, кто не привык, убежал бы без оглядки – шум, крик, один просит чулок, другой хоть портянок, третий косынки или платка завязывать уши. Но не беспокойтесь об них, надо отдать справедливость, что теперь отправляющиеся в транспорт отлично тепло одеты: под большими тулупами полушубки или шинели, надетые на теплые фуфайки, валенные сапоги и башлыки. Но, увы! В каких рубашках многие уезжают, ужасно! А что делать, новых всем не дашь, привезенные больные остаются только два-три дня, и вымыть их рубашек не времени. Кстати о белье в № 29, пришлось бранить за сырое белье, принесенное для больных, а в № 25-м за дурной хлеб.
Я вижу из твоего письма, что ты очень беспокоишься; верно, у вас ходят преувеличенные слухи. Да, видно и в Петербурге так же, потому что на днях получила депешу от принцессы Евгении Максимилиановны, она спрашивает, как мое здоровье? как здоровье сестер? Не было ли смертных случаев? Ответ был уплачен. Слава Богу, я сейчас могла отвечать: что сестры были больны, но или совсем поправились так, что уже опять ходят в госпитали, или поправляются. Одна в Тифлисе лечится серными ваннами.
Вот только я тебе это написала, а сестра Бондарева приехала из Тифлиса, она совсем поправилась.
Акстафа, 17-го февраля.
Прочитав Акстафа, ты подумаешь, что я, Бог знает, куда заехала, напротив того, это место, где я теперь нахожусь, 64 версты от Делижана к Тифлису по шоссе. Но если б ты могла меня видеть вчера, знаешь, как в сказке, в зеркале, то на этих 64 верстах увидала бы сначала: прекрасный солнечный день, и я скачу на маленькой линейке или, точнее, долгушке с двумя сестрами, на лихой почтовой тройке в узком ущелье между скал. Но вот перемена – я с сестрами на перекладной, погода пасмурная. Еще несколько времени, и я покойно сижу в коляске на лежачих рессорах, она заложена четверней, на козлах казак, впереди верховой чапар. Мы едем по прямому шоссе, без гор и поворотов. Это только аrgomento (тема – с итал. ред.) моего письма. Теперь будет описание и пояснение.
Сестра Бондарева назначена старшей в № 44-м, который теперь в Акстафе. Еще туда же назначила сестру Шамардину в постоянный полугоспиталь. И вот вчера, 16-го. мы сюда поехали. Нам предлагали тарантас или линеечку, мы предпочли последнюю и еще взяли для вещей перекладную, и на ней мой казак Василий. Погода была прекрасная, солнце, легкие облака, небо темно-голубое; ущелье, скалы великолепные, все ярко освещено. Мы сидим низко, ловко, радуемся, что взяли линейку. Приехали в Тарсачай, первая станция, вышли, велели закладывать. Ждем, что же не подвозят линейку, а все стоит маленькая тележка. Спрашиваем: где же наш экипаж? – Да вот. – Как вот! а линейка? – Уехала обратно, так как она почтовая. Вот сюрприз! Не умели толком приказать по почте, а мне было сказано, что мне ее дают до Акстафы и обратно. Нечего делать, и хохочем и сердимся, и лезем на тележку. У меня с Бондаревой веревочный переплет, но Шамардина сидит против нас на маленькой дощечке, которая то под ней, то под армянином-ямщиком проваливается; и смех и горе. Погода нахмурилась – облака закрыли верхушки гор. Станция самая длинная, почти 19 верст, телега, в которой вещи, отстает, ломается. Но все же, наконец, доезжаем до Караван-сарая. У станции встречаем воинского начальника, познакомилась с ним. Я прошу его, чтоб он велел нам дать три перекладные, чтоб было возможно, но лучше сидеть. На станции принимаемся завтракать привезенной нами провизией и пить чай. Воинский начальник пришел ко мне с предложением от уездного начальника Портуладзе довезти меня до Акстафы (его коляска стояла у станции, и мы с завистью на нее поглядывали). Я, разумеется, с удовольствием приняла его предложение. Сестрам выбирали получше перекладную. Вещи переложили с одной тележки на другую, что очень скучная процедура на каждой станции. Сестры уехали. А Портуладзе мне сказал, что ему надо кое-что осмотреть. Я этому была очень рада, так как здесь, то есть в Караван-сарае, так же должен открыться военно-временной госпиталь № 57-й в 16-ти домах или, точнее сказать, что домов только четыре или пять, а то сакли и даже буйволятники! Теперь только чинят и поправляют! Персонал госпиталя уже приехал. А когда он откроется, то из Делижана приедут сюда две сестры.
Когда мы еще пили чай, пришел ко мне доктор очень полный. Я иду к нему навстречу со словами: «Очень приятно познакомиться». Он мне отвечает: «Да мы давно знакомы, Катерина Михайловна». Это сын нашего хорошего знакомого К. И. Рабусаvii, он помнит нашу дачуviii, много общих знакомых, вспоминали Москву.
Потом пришел познакомиться и главный врач, и с ними обоими я пошла смотреть приготовленные под госпиталь помещения. Но успела посмотреть только шесть; собирались идти в гору, но увидели, что с нее спускается Портуладзе с тридцатью или сорока армянами, и мы вернулись к станции. Сейчас заложили лошадей, и я поехала, покачиваясь покойно на лежачих рессорах.
На станции Узентала скоро заложили лошадей – обыкновенно здесь это делается очень медленно. В 7 часов мы приехали.
С шоссе надо было свернуть на очень дурную дорогу, было очень темно. Г. Портуладзе был так внимателен, что повел меня к тюрьме, где теперь помещается № 44-й, но фельдшер этого госпиталя ждал меня, и я была очень рада, что мой учтивый кавалер мог сейчас уехать, ему еще оставалось пять верст до его местопребывания.
Пройдя небольшую казарму и открытый переход, мы вошли в тюрьму, она недавно только окончена и прямо поступила под госпиталь. Но, как тебе описать это странное строение, узкие коридоры, камеры для одиночного заключения, но есть также и довольно большие, в которых от 12-ти до 20-ти больных. Вечером в полумраке что-то грустное, таинственное, а днем высокие, 2 аршина три четверти от полу, окошки производят очень неприятное и тяжелое впечатление.
Нам была приготовлена комната, кровати, тюфяки, столы и проч. Здесь две сестры, приехавшие сюда с госпиталем № 44-й из Делижана, одна из них была тоже больна тифом, теперь поправляется, но еще не встает с постели. Еще должны быть присланы сюда сестры из Тифлиса.
Утром обошли всех больных с доктором Поржницким. В кухне полугоспиталя встретила губернского воинского начальника, Мещенко, заслуженного кавказского воина, и главного врача этого госпиталя Виноградова, с которым и пошла в госпиталь, он помещается в строении, которое готовилось для казармы казаков, четыре большие залы, посередине ход, светло, весело. Я отыскала двух раненых, которые не получали денег.
Обедали мы у армянина подрядчика, были тут: Мещенко, два главных доктора и раненый офицер дербентского полка, он мусульманин, в него попало семь пуль, и только одна его ранила. Он все об этом и говорил.
Обед начался армянским блюдом гаш-гаш из бараньей головы и ног, что-то мутное, да еще с прибавкой чеснока, но плов был очень вкусен, потом пирожное и десерт для нас un festin (праздник – с фран. ред.). Во весь обед пили за здоровье то того, то другого элем здешнего произведения.
Письмо мое очень несвязно, я пишу под говор четырех сестер – ожидаемая из Тифлиса сестра к вечеру приехала. Завтрашний день остаюсь здесь, чтоб видеть, как сестры совсем устроятся.
20-го февраля.
Мир! Сейчас телеграмма принесла эту весть в Делижан. Мы бы одной не поверили, но на телеграфе только и есть, что депеши с этим известием. Итак, это верно. Мы давно предполагали, что мир будет подписан 19-го, так и ждали.
Вот тебе продолжение моего пребывания в Акстафе. Только что я кончила к тебе письмо, пришли мне сказать от доктора Виноградова, что Княгиня Шаховская приехала. Княгиня Шаховская со своими сестрами, с доктором Розановым и московскими докторами уехала от нас, чтобы устраивать диссеминациюix в Духоборских деревнях и немецких колониях.
Но, к сожалению, и там много развилось болезней между жителями, и то еще хорошо, что смертность была невелика, но многие сестры и доктора были тоже больны. Княгиня Шаховская была очень больна – после тифа разные осложнения. Все они теперь совсем уезжают, там только остается один из самых лучших и усердных докторов, так как больных мало, и они все помещаются в одной деревне. У Княгини Шаховской я недолго сидела, хотя она хорошо поправляется, но была очень утомлена от дороги, 30 верст по шоссе, – хорошо еще, что сухо, в то, где нет шоссе, дороги ужасные.
Вечером я долго сидела с сестрами, решали: в котором госпитале будет та или иная сестра, кто будет в хирургическом, кто в терапевтическом, кто займется хозяйством. Так что утром все сестры пошли по своим отделениям. Я ходила по палатам обоих госпиталей; а увидав, что кухня транспорта приехала, пошла туда, это с полверсты от госпиталей. Разбиты большие наметы Красного Креста, наши бедные больные всю зиму тут останавливаются, в иных наметах есть нары и даже постельники; в других только сено прямо на земле. Встретила тут офицера о семи пулях, он меня повел по духанам, чтоб показать хлеб и мясо, заготовленные для транспорта.
Какая грустная местность Акстафа! Только маленькие пригорки без растительности, летом тут чрезвычайно жарко и malaria (малерия – ред.).
Сейчас, после обеда у доктора (обед совершенно европейский), я поспешила к пришедшему транспорту. Суп доваривался. Но унтер-офицер говорит, что мало посуды.
Я его послала за посудой, а сама взялась раздавать водку. Ну, вот тут-то я чуть не заморозила себе пальцы, черпая водку маленьким стаканчиком. Ветер так и рвал палатки, грустно и тяжело было думать, как бедные больные проведут эту ночь. Несколько позднее ветер стих, но был сильный мороз.
19-го я уехала в 8 часов утра, очень обрадовалась, что на место тележки явилась линейка (я дала знать телеграммой Н. Т. Кущеву, что ее у нас похитили). Но надо признаться, что это удобный экипаж только для небольших поездок, еще хорошо, что не было грязи, а то забрызгало бы с головы до ног, и сидеть 64 версты боком не очень-то покойно, и мне вспомнился Аериен, в котором мы ездили в Царицыно и импровизация М. Н. Загоскинаx:
«Гонимый роком
Я еду боком …» и пр.
В 12-ть часов я приехала в Караван-сарай. У докторов был комитет о продовольствии. Я очень удивилась, встретив тут нашего уполномоченного Н. Т. Кущева, он приехал осмотреть помещения, назначенные под госпиталь.
Покуда у них было совещание, воинский начальник вызвался очень любезно провожать меня по Караван-сараю. И мы с ним были во всех домах, над которыми был значок: белый с красным крестом; верхние этажи довольно порядочные, но ниже очень плохи; а саклю, назначенную для сестер, я совсем забраковала. Прямо – дверь с улицы, так что у самой двери стоят волы, буйволы, – одна маленькая комнатушка; ни для служителя, ни для склада нет места. Обедала у докторов и довольно долго ждала Н. Т. Кущева и с ним вместе вернулась уже в девятом часу в Делижан. Ночь была очень холодная, но ясная, звезды ярко блистали.
12-го марта.
Вот я опять съездила в Караклис, это было необходимо, опять были там разные перемены. Старшая сестра уехала в Петербург. Теперь три сестры живут вместе, одна исключительно занимается хозяйством, чаем для больных и проч.
При мне, в Караклисе, доктор сквозного транспорта слад 8-мь больных, это значит уже такие слабые, что он не надеялся довезти их до Делижана. Я пошла с сестрой, что при хозяйстве, в приемный покой. Она мне говорила, чтоб я не беспокоилась, что у них всегда поят чаем и кормят прибывших.
В ту минуту, как я уезжала, доктор пришел сказать, что им хотят передать больных из турецкого госпиталя. С декабря месяца госпиталь № 4-ый был расположен в трех верстах от Караклиса, больные помещаются в наметах и кибитках. Там все были турки, смертность была очень велика. Число больных, которых передают в наш госпиталь, мне не умели сказать, и я решилась туда заехать, чтоб самой все узнать и видеть.
Представь себе самую грустную местность – бесплодная поляна, окруженная амфитеатром обнаженных гор. По другую сторону шоссе мутный ручей бежит по каменистому грунту несколькими рукавами; за ручьем, местами безобразно сложенные камни, низкие, едва заметные возвышения, над камнями то тут то там вьется дымок – это жилища (более похожие на норы) здешних татар, и почти против этой дикой деревни, если пройти по поляне 40 или 50 сажень, лагерь закопченных шатров; местами они темно-рыжие и местами даже совсем черные – дым, сажа; к этой мрачной картине еще прибавь, что шел густой снег.
Теперь только три шатра были заняты больными: турок 22 человека и 9 человек госпитальной команды. Турки почти все помороженные и очень сильно. Для сестер прибавятся перевязки, но они этим усердно занимаются.
Пришли ко мне доктор, смотритель и офицер (так как здесь пленные). Личности они несимпатичные. Они очень рады, что сдают своих больных и что кончается их грустная жизнь в этом грустном месте. Кстати о турках, у нас ужасно боятся, что их хоронили неглубоко, собираются делать новые насыпи над их могилами. Все боятся весны, но я совершенно спокойна, помня хорошо, что чего только не говорили и не предсказывали на лето в Крыму после кампании. А между тем все пошло прекрасно при хорошей погоде. Больные стали поправляться, никаких эпидемий не было. Даст Бог, и теперь то же будет.
Акстафа, 16-го марта.
Опять пишу к тебе из Акстафы. Здесь, слава Богу, все идет хорошо. Но я сюда приехала кстати, а цель поездки Караван-сарай.
Две сестры, Иностранцева и Солодовникова туда поехали 3-го марта, через день к ним привезли больных, теперь у них 130 человек, размещены в девяти саклях и есть уже в наметах, в саду цинготные. Ночью холодно, но днем очень приятно, и хотя только первая половина марта, но здесь трава зеленая, есть даже цветы, дикие фруктовые деревья. Курага (род абрикосов), лыча (маленькие сливы) без листьев, но покрыты бело-розовыми цветами. У нас, в Делижане, и травы еще не видать. В Караван-сарае совсем другая растительность, в садах есть виноград. Весь аул расположен по скату горы. Ходить сестрам из сакли в саклю довольно затруднительно, а при дожде будет и очень трудно – грязь здесь невылазная; постоянно встречаешь огромных буйволов и целые стаи собак. Но сестры принялись за дело весело и усердно; доктора очень ими довольны и ценят пользу, которую они приносят.
Делижан, 25-го марта.
У нас все по-прежнему; эти дни больных было очень много – 600 человек. Отправили 300 человек, но к нам опять пришел транспорт, тоже в 300 человек, без доктора, почти без тюфяков; грустно, тяжело смотреть. И неужели надо ждать, что все это еще продолжится? Слухи ходят самые тревожные, иные рассказывают, что вся Европа идет на нас и вся Азия тоже, и даже половина Африки! Другие только говорят, что, наверно, европейская война. И как все эти слухи печально действуют на наших больных. Первые слова, как только войдешь в отделения: «А что, сестрица, говорят, Англичанка поднимается, как же не стыдно сватья на свата!» Ужасно как это всех волнует. Только я думаю, многие смотрители, комиссары, интендантские, провиантские, комиссарские чиновники, воинские начальники и подрядчики слушают это все с другим чувством, им так теперь выгодно: Ils font tous leurs choux gras (Они жируют – с фран. ред.). Да это и очень удобно, много есть постановлений, которые так и сделаны, чтоб donner carte blanche (дать карт-бланш – с фран. ред.), на разные приобретения, например: стирка белья – платится подрядчику по 8-ми и по 10-ти копеек с человека в сутки, смотря по тому, как условились, больные едут в транспорт в совеем белье (да еще и не мытом); пять дней, пока они едут до Тифлиса, они считаются при госпитале, из которого отправлены, и подрядчик получает деньги за стирку!!
Надо послушать, что только здесь рассказывают о разных проделках и сделках, которыми очень скоро обогащаются. В один день, на покупке овса для казны, умеют приобретать десятки тысяч.
Про наши госпитали тоже разные слухи; говорят, что они останутся в том же положении до осени. Но ведь, несмотря на все эти слухи, войско уходит, одна дивизия идет из Эрзерума на Батум. Гренадеры прошли в Тифлис. Говорят, что скоро пройдет мимо нас артиллерия. После ухода войск больных, разумеется, будет менее. Так же говорят, что Лорис-Меликовxi велел эвакуировать 3,000 больных из Эрзерума.
Погода у нас самая переменчивая, то тепло как летом, то валит снег, то тихий приятный весенний дождичек, а к вечеру ветер – почти ураган, а на другой день мороз. Март здесь всегда бывает непостоянный; так что есть поговорка про переменчивого и ветреного человека: он как март месяц, – но, несмотря на эти перемены, ласточки прилетели.
12-го апреля.
Опять я объезжала все наши госпитали, побывав в Караклисе. я поехала в Караван-сарай и Акстафу, – решила, что еду в теплую сторону, и что брать шубки не надо; хорошо еще, что вязла непромокаемое пальто, а то не успела доехать до первой станции, как пошел дождь.
В Караван-сарае я проехала прямо к станции, которая очень неудобно устроена. Надо съехать с шоссе, проехать два моста, подняться на гору. Грязь почти всегда непроходимая, спуск очень дурной, даже было тут несколько несчастных случаев. Но для меня теперь было гораздо удобнее проехать на станцию, так как все больные выведены в лагерь, который разбит на поляне у подошвы горы за станцией. Наметы поставлены замкнутым каре (выражение смотрителя). Перед палатками и в середине посажены деревья (но вряд ли они примутся). Палатки докторов и сестер в узенькой лощине между двумя горами; палатки сестер и их служителя самые дальние. Сестер нашла озябшими – их офицерская палатка совсем промокла. Пообедав с сестрами и напившись чаю, чтоб хоть несколько обогреться, мы пошли в наметы больных. А так как я уговорила сестер не ночевать в палатке, а идти за мной в их дом, то мы послали служителя топить бухар (камин); не беспокойся, угореть здесь не рискуешь – ни у одного камина нет вьюшек. Я обошла все палатки, отыскивая знакомых больных.
Сестры показывали мне замечательных, потом они измеряли температуру и проч. Когда стало смеркаться, я собралась идти домой, надо было пройти станцию, спуститься с горы и, пройдя мост, опять подняться в крутую гору к сакле сестер, я хотела позвать служителя, но смотритель, немец, казак предложил мне руку, и я пошла с ним. Он мне рассказывал про последнее несчастное дело под Батумом, где он был сам и стоявший рядом с ним генерал Шелеметьевxii был убит. Говорил он еще, что казаки всегда идут прямо, не сворачивая ни от каких препятствий. И мы с ним тоже пошли прямо, не выбирая дороги, не сворачивая для луж.
Дождь шел безостановочно, и грязь была неимоверная, нога вязла выше подъема, платье было совсем мокрое. Пришла в саклю – камелек пылает, но дым валит из него страшный, тогда только сноснее, когда откроешь окошко; но по крайне мере тут сухо. Пришли сестры, и мы могли снять сапоги и отдать просушить наши платья казаку Василию (я нахожу теперь, что можно казаком совершенно заменить горничную). Сестра Солодовникова была очень рада ночлегу в теплой и сухой комнате, но это последнее скоро изменилось, начало капать в двух-трех местах, потом закапало чаще и чаще, а к утру в половине комнаты шел дождь, а на земляном полу стояли лужи.
Утром дождь все продолжался. Сестры пошли в лагерь. А я, с трудом спустившись с горы до тарантаса (подъехал к сакле сестер нельзя слишком круто), поехала в Акстафу. Дождь шел безостановочно, наша река Акстафа бурлила грязными волнами, затопляя все места, где был плоский берег, и крутясь вокруг стволов затопленных им и ветел с яркой весенней зеленью. Несмотря на дождь и туман есть на что полюбоваться, то видишь совсем белые от цветов деревья без одного листочка, то белые цветы между листьев, то цветы светло-розовые или целый ряд деревьев совсем розовых (персиковые). И как все разнообразно на этой дороге: то целое стадо навьюченных яшачков, то белые лошади с красными и малиновыми гривами и хвостами (малиновой краской имеет право выкрасить только тот, кто побывал в Мекке). Вот татарки верхами в пестрых одеждах с грудными детьми на руках и с ружьями, перекинутыми через седло. А вот на маленькой поляне, между самых разнообразных скал, точно какие-то странные изваяния, неподвижные ряды верблюдов с поджатыми ногами, один ряд против другого, головами вместе и между ними саман (мелко истертая пшеничная или ячменная солома). А тут из тумана и дождя покажется стадо волов, между ними странные быки с горбами – это Зебу из Персии. А потом обгонишь Персиян, которые приходят наниматься на разные земляные работы. И хотя дождь не переставал, но дорога не очень мне протянулась.
Только что я приехала в Акстафу, мне сказали, что доктор Гельфельдер здесь, что он делал операцию в № 44, теперь пошел для того же в полугоспиталь. Я сейчас поспешила туда, но все уже было кончено, сестра Бондарева убирала инструменты. Операции были: отнятие пальцев после поморожения. Здесь много перемен: в полугоспитале новый главный доктор Дживецкий, № 44 переходит в лагерь в Караван-сарай, слабых передают в полугоспиталь, так что там будет уже не 100, а 200 больных. А между тем из интендантства не высылают для них ни белья, ни посуды. Каково! Прочих отправят в Тифлис.
В четверг у меня была дневка, а то я три дня сряду все ехала из Караклиса в Делижан, из Делижана в Караван-сарай и из Караван-сарая в Акстафу. Очень была рада провести весь день с сестрами, познакомиться с новым доктором, кое-то устроить. Здесь уполномоченный священник, присланный для госпиталей, но он желает отказаться, и половина склада уже передана сестрам. Надо было решить, что оставить здесь, что взять в Караван-сарай для № 44-го. Сестры Бондарева и Шамардина должны тоже туда переехать. Но так как теперь только будут разбивать палатки и все устраивать, то госпиталь будет закрыть на несколько времени, и они обе приедут говеть к нам в Делижан.
Несмотря на то, что транспорт больных должен быть отправиться только в воскресенье, в пятницу с пяти часов утра поднялась беготня, возня, спешная укладка – точно Акстафа в осадном положении – и смешно и досадно. Я пробыла там все утро и только в пятом часу приехала к сестрам в Караван-сарай.
Солнышко выглянуло, узенькая долинка, где их палатка пестрела цветами, больные отогрелись, повеселели.
В Делижан приехала ко всенощной; народу было мало, но довольно много детей. Вербы хоть и с небольшими, но все-таки с зелеными листочками.
В понедельник, после обеда, пошла в нумерные госпитали, ждали туда транспорт. Очень скоро показались фургоны, они шли беспорядочно, то обгоняли один другого, то останавливались далеко от госпиталя, и больные должны были вылезать и идти, таща с большим трудом сумки, узлы, котелки, а иные даже ружья. Не могу видеть спокойно, что больные еще обременены совершенно ненужными им ружьями. У фургонов, подъехавших ближе к госпиталю, должны были открывать дверцы, они сзади на цепях, туда влезали служители, вынимали и переносили слабых больных на руках. Служителей всегда мало; крик, шум невообразимый, несмотря на то, что тут все доктора, все смотрители, все комиссары. Транспорт большой – 350 человек; решили принимать без разбора в один госпиталь 100 человек, потом в другой 100 человек.
И вот проходят эти усталые бледные утомленные страдальцы, – и нельзя себе представить, что это те самые люди, которые лезли так неустрашимо на неприступные Карские твердыни (я очень люблю слушать, когда они это рассказывают). Вот еще отсчитала по 50-ти человек в каждый госпиталь.
В обоих госпиталях все приготовлено исправно на назначенное число больных, но их нет. Где же они? Тогда молоденький офицер говорит, что он не знает, какой судьбой не 35, а 65 больных поехали в постоянный госпиталь. Я ему отвечаю, что это он судьба транспорта, и другой у него не должно быть. Рассказывают, что транспорт был веден отвратительно; офицер, фельдшер (доктора не было) и унтер-офицер – все пьянствовали, и в таком положении они попались каким-то ревизорам, и им будет худо (да и за дело!).
В увезенных по ошибке больных, по счастью, оказалось много почти здоровых, и они могли прийти пешком в номерные госпитали.
Наконец все устроилось, и я ушла домой усталая не физически, но морально от этого бесконечного страдания. Господи, неужели это все опять впереди? Неужели опять война? Сегодня почта не пришла, нет газет, мы ничего не знаем.
Вчера разбирала все наши тюки, они присланы без накладной и без реестров; в одном нашла полотенца и сейчас узнала cara patria ( Дорогую родину – с итал. ред.). Очень благодарю вашу Новоторжскую рукодельню, хотя после полученной вами благодарности от Великой Княгини Александры Петровныxiii, моя вам не нужна, но все не могу не поблагодарить за все мне присланное и в особенности Елисавету Феодоровну за ее старания и труды на пользу наших раненых.
16-го апреля.
Христос Воскресе!
Я не хотела, чтоб сегодняшний день прошел без того, чтоб я вам не написала этих священных для нас слов – а времени совсем нет. Встретили мы праздник, как следует, в церкви. Потом сестры №№ госпиталей у нас разговелись. Утром подали телеграммы с поздравлением от Принцессы Евгении Максимилиановны. Мы были тронуты ее вниманием, именно – дорого яичко в Великий день.
Потом пришли к нам священник и несколько докторов. А я спешила идти в 1-е и 3-е отделения нашего делижанского госпиталя (2-е ассенизируется), чтоб поздравить больных с праздником. Говорила им: Христос воскресе! и могу сказать, что почти из гробов мне отвечали: Воистину воскресе! Очень много слабых, истощенных. Нам их оставляют сквозные транспорты.
Выйдя оттуда, я встретила полковника Морозова и нашего уполномоченного, они ехали к нам на линейке. Я села с ними, но сказала. что собираюсь к сестрам номерных госпиталей. Итак, пробыв у нас недолго, они поехали туда со мной. Там, слава Богу, больные были не такие слабые, и много было свободных мест. Погода великолепная, и эти оба госпиталя уже разбили поблизости по два намета, в которых помещаются выздоравливающие.
Но и в праздник пришлось делать замечания. Сегодня для всех больных должны быть пасхи (по нашему – куличи) и дается по два яйца; в одном госпитале куличи были очень хороши, белые, как следует, а в других двух из самой плохой муки. Но больные в выгоде, потому что им будут печь вторично и теперь наверно хорошие.
От сестер поехала обедать к Роберту Карловичу Раку, здешнему лесничему, с пятью сестрами, он давно нас звал к себе в этот день. Он постоянно очень внимателен к нам: присылал больным сестрам вина и проч., а на праздник прислал нам пасхи (куличи) и хорошенького маленького барашка, который теперь пасется на крыше. Все земляные плоские крыши покрыты теперь густой травой и почти на всех ягнята, это очень мило.
17-го апреля.
Сегодня опять было много хлопот, сначала надо было отправить сестер Бондареву и Шамардину в Караван-сарай устраиваться в лагере № 44-го, при котором они находятся. Но сестре Бондаревой надо проехать и в Акстафу, где она также будет старшей сестрой. Потом надо было идти в наши отделения; у нас решили дать от Красного Креста по 25 копеек каждому больному. Я только раздавала в делижанском госпитале. Было очень трудно разменять на серебро, у нас его очень мало в ходу. Я меняла в церкви, на почте, у заставы, у Н. Т. Кущева, и все еще пришлось менять и у больных; а всего было 103 человека. В номерных госпиталях тоже раздавали сестры. Больные были очень довольны.
В субботу, на страстной неделе, у нас пошло из делижанского госпиталя 17 человек в транспорт, я очень была рада. что их немного и что можно было на такой большой праздник наделить всех бельем. Да, и, кстати, у нас утром были уже красные яйца, так что могла дать по два каждому.
Армяне тоже справляют праздник по-своему. Сегодня, возвращаясь домой, я встретила фургон четверней – возле кучера или, лучше сказать, того, кто правит, армянин подплясывает, а наверху фургона стоит человек головой вниз, выделывая разные штуки ногами, фургон же в это время скачет, в нем музыка и пение. Теперь, когда я к тебе пишу, раздается дикая музыка, и арменята со свечами в руках пляшут по улице.
Полученные сегодня газеты очень миролюбивы. А между тем, что было очень грустно, так это то, что сегодня артиллерия, которая на прошедшей неделе прошла к Тифлису, шла опять обратно; что ж это? Иные говорят, что перепутали распоряжения, другие – что идут опять на границу, а наверняка никто ничего не знает.
21-го апреля.
В среду, 12-го, я получила телеграмму от принцессы Евгении Максимилиановны, вот ее содержание: «Великая Княгиня Ольга Феодоровна предлагает вам и сестрам, если вы утомлены, вернуться в Петербург, – если же готовы еще работать, то, вероятно, она вам предложит ехать в Александрополь». Но мы ни того, ни другого предложения не приняли. Я отвечала тоже телеграммой, что сообщу всем сестрам, и тогда буду отвечать письменно. Что уже теперь исполнила. Все сестры (за исключением одной в Караклисе) кто изустно, кто письменно изъявили желание оставаться со мной. Я получила все эти ответы очень скоро и написала принцессе, прося ее, так как она была так добра, что нам телеграфировала взять на себя труд сообщить наш ответ Великой Княгине Ольге Феодоровне. А ответ такой: что касается до меня лично, то я не так утомлена, чтоб должна была сейчас уехать, что два-три месяца я готова продолжать свое служение здесь, именно в тех госпиталях, где находятся теперь сестры, которые тоже согласны оставаться со мной. Но что я не чувству в себе силы ехать в новое место, заняться новым делом. Да и нахожу, что браться за новое нельзя, когда я решительно не останусь здесь дольше августа месяца, что душой устала, видя постоянно все эти страданья, которые еще увеличиваются от нерадения, от странных распоряжений и, что еще тяжелее, от злоупотреблений. Смотреть на все это и чувствовать, что ничем не можешь помочь – истинно мучительно. Но еще прибавила: если у нас европейская война, отчего да избавит нас Господь, если Государыня Императрица и Ваше Высочество найдете, что я могу быть полезна, то я готова опять приняться за дело; только не так далеко и где хорошие сообщенья. Сестры также сказали, что и они тогда опять готовы работать со мной.
Вот тебе вкратце мое письмо к принцессе. Я уже прежде этой телеграммы решила, что еще осень и зиму здесь не останусь, а дослужу год. Здесь зимой иногда по три недели не бывает сообщенья с Россией. Это ведь ужасно!
Ехать в другие госпитали, да еще только на три месяца, нахожу бесполезным; все эти разъезды, переезды и перемены сестер нахожу очень вредным – они мешают делу, дурно влияют и на докторов, и на сестер, дорого стоят Красному Кресту. Итак, если мы получим согласие на наше предложение, то будем спокойно продолжать наше скромное служение в госпиталях от Караклиса до Акстафы, где я убедилась, что мы приносим пользу. Больные любят сестер, доктора их ценят, смотрители уважают.
1-го мая.
Третьего дня я получила телеграмму от Принцессы Евгении Максимилиановны. Депеша шла к нам всего два часа без пяти минут. Вот она слово в слово: «Благодарю за письмо. Великая Княгиня и я очень счастливы, что ваши силы позволяют вам и сестрам продолжать вашу полезную деятельность. Кланяюсь сердечно всем. Евгения».
Можешь себе представить, что эта телеграмма сделал нам большое удовольствие.
Опять повторяю, пожалуйста, не очень верьте ни слухам, ни даже газетам; я вчера прочитала в «Кавказе», что в Эрзеруме 9000 больных, а генерал Мещено говорил мне сейчас, что только 4000.
Он здесь для шаха, а я тебе еще не писала о шахеxiv, а сколько уж времени хлопочут о его приезде, и мне пришлось отложить свою поездку в госпитали оттого, что шаху надо много лошадей, и их задерживали бы на станциях.
Вчера, к 4-м часам, все власти Делижана, все наши доктора и все военные явились к дому Кавтарадзе. В доме все было приготовлено для шаха и в дом никого не впускали. Погода была самая неблагоприятная: то проливной дождь с громом и молнией, то довольно крупный град, а потом туман покроет все горы. Я с сестрой Леман пошла туда же, дождя не было, только опять поднималась грозовая туча. Но, несмотря на эту погоду, горы, покрытые деревьями, были привлекательны; изумрудная молодая листва, деревья, сплошь покрытые белыми и розовыми цветами, так и манили идти дальше и дальше. Мы прошли дом Кафтарадзе, поглядели с сожалением на грустно висевшие мокрые флаги. звезды, фонари из разноцветного ситца и пошли по Эриванской дороге; но скоро дождь заставил нас вернуться. Р. К. Раак вышел к нам из своего дома и просил войти к нему, для нас это было очень кстати, почти в ту же минуту хлынул проливной дождь, и мы остались у него ждать шаха.
Тут так же были делижанские дамы и жены докторов с детьми. Совсем стемнело, дождь прошел, но сырость была ужасная, и насилу разожгли костры. Вот, наконец, поднялись прихотливые столбы и языки огня на скате гор, и над ними проносились туманообразные облака. Проскакали два казака и объявили «что скоро будет», наши дамы побежали к дому Кафтарадзе смотреть шаха и европейско-китай
Когда проехали все экипажи свиты шаха, мы тоже подошли к дому. Там все были недовольны; шах вышел из карты и не обратил внимания ни на почетный караул, ни на наших нарядных докторов, прошел в дом. А они несчастные, ils se sont morfondus (продрогли – с фран. ред.), с четырех часов до половины девятого. А когда шах увидал, что со двора смотрят в окошко, то велел опустить занавески.
Сегодня утром шах уехал и так скоро проехал мимо нас, к тому же стекла были подняты, что и разглядеть его не было возможности.
15-го мая.
Вот я опять объезжала все наши госпитали. Как только проехал шах и все его багажи и казна, я поехала в Караклис, там было мне много хлопот – госпиталь № 4-й опять открывается, но уже для русских. Я просила прислать туда сестер, только не как прежде, как будет готов госпиталь, но в Тифлисе поторопились и послали их очень поспешно.
Оба главные врача там новые, ходила с ними знакомиться, показывала письмо генерала Старосельского. в котором сказано, чтоб я условилась с главными докторами на счет сестер, но они нашли, что это не довольно официально, и с ними я ничего не уладила. Вернулась сюда. Ждала доктора Реммерта, он теперь на место Брюшневского инспектором Кавказского военного округа, но так как он скоро не приехал, то и пришлось писать к Д. С. Старосельскому, просить официального распоряжения, чтоб сестры были приняты в постоянный полугоспиталь до открытия № 4-го.
В Караван-сарае № 44-й уже имеет больных, сестры живут вблизи своего лагеря в намете, у леса очень мило и красиво, много цветов. Но одна гроза сменяет другую, так что в палатках грязь. В № 57-м тоже довольно больных, делали одному ампутацию. Теперь в Караван-сарае два госпиталя, а в Акстафе остался один; я туда ездила с сестрой Бондаревой и так кстати, при нас приехала сестра Лосева из Тифлиса, и мы могли ей все показать и рассказать, она там должна заведовать и складом. Из тюрьмы все больные переведены в палатки, местность некрасивая, тропинка при дожде очень скользкая. Но теперь еще не было жарко, и трава не сгорела.
Мы ночевали в Акстафе, провели день и только поздно вечером вернулись в Караван-сарай. Я ночевала у сестер в намете, очень мне хотелось, чтоб pour la couleur locale (для местного колорита – с фран. ред.) покричали шакалы, но, увы, кроме петухов никого не слыхала, а это более напоминает русскую деревню, чем Кавказские ущелья.
22-го мая.
На днях проехала здесь сестра Свербеева, она едет старшей в Александрополь заменить сестру Хилкову, которую просили ее подождать, Свербеева приходила ко мне, она занималась в Костроме, в больнице, устроенной в женском монастыре игуменьей Марией (бывшая Софья Давыдова). С ней едут 16 сестер, тоже из Костромы, и еще несколько сестер из Тифлиса.
Сестра Свербеева была мне очень симпатична, и мне было очень досадно, что скоро пришли сказать, что лошади заложены, я ее проводила до почты.
В маленьком Делижане очень большие перемены в нашем госпитальном мире.
Доктора, смотрители, аптекари, комиссары – все в волнении. Дело в том, что нумерные госпитали в 200 человек соединяются по три вместе, так что госпиталь будет на 600 человек. И это не у нас только, а везде. Итак, из трех главных врачей два останутся без места, а у нас и три, так как главным врачом соединенного госпиталя назначается доктор Куласовский. Но, может быть, в № 63-м, который должен прийти к нам, нет главного доктора. Но главные врачи номеров 25-го и 29-го уже получили новое назначение, № 29 в Караклис, а № 25-ый на санитарную стоянку, которая нынешний год будет устроена в больших размерах и с улучшенным содержанием.
Из прочего персонала кто останется, кто нет, еще наверно не знаю. Итак, теперь оба нумерные госпиталя перешли в лагерь, палатки № 29-го расположены там, где прошлого года стоял № 25-ый, только все 16-ть палаток в один ряд, а другой ряд, где были тоже прошлого года палатки № 25-го, займет № 63-й. Тут все очищено, нивелировано, где срыто, где подсыпано, так как ряды гораздо длиннее. А те места, где стояли палатки прошлого года, до того обливали карболкой, что во всем Делижане ею пахло. Пройдя все эти палатки, надо спуститься в небольшой, но очень красивый овражек, по которому бежит премилый горный ручеек, спуск довольно крут, но все это устраивают. На другой стороне оврага разбито 16 наметов № 25-го, это место было выбрано еще прежде главным врачом этого нумера для своего госпиталя, все перемены произошли так внезапно.
В субботу, с самого раннего утра, начали возить топчаны; те, которые не были заняты, перевезены еще накануне. Один доктор не позволил беспокоить своих больных. А сестры опоздали остановить перевозку. И ты не можешь себе представить, какой печальный вид имела эта большая зала с больными, лежащими на полу, только на шинелях и одеялах, с мешками под головами. Увезли, так увезли, ничего не поделаешь. Больные в этот день обедали в 11-ть часов и должны были ужинать в 3 часа. Я пошла в комнаты сестер, чтоб тоже с ними пообедать, прося мне сказать, когда приедут фургоны за слабыми, они в том же здании, где сестры. Пришли сказать, что фургоны приехали. Вхожу, фельдфебель распоряжается, чтоб больных снимали с коек. Что это? Он отвечает: «Койки, которые стоят здесь, принадлежат Делижанскому госпиталю, и я за ними приехал». Я ему объявила, что этого не будет, и что я не позволю тронуть ни одной койки, пока больных не увезут. И сейчас послала за комиссаром, который и распорядился отправкой больных в этих же самых фургонах. Но что это было за грустное, тяжелое зрелище: иного с трудом несут три человека, другой едва переступает, опершись на двоих, бредут и без помощи одни, шатаясь, другие на костылях. А как трудно поднимать их в эти высокие фургоны, и больным мученье, и служители измучены. А что это за лица! Вот уж живые мертвецы, как-то при солнце еще поразительнее!
Но не думай, что уже все в таком положении, вот один и сам лезет в фургон. Ему говорят: «Подожди, тесно». – «Нет, уж как-нибудь прицеплюсь, мои вещи тут положены». А вот из большого здания целая толпа идет весело пешком. Но, однако, и там есть слабые, которых надо выносить на руках. Две сестры сели в фургоны с больными; а одна сестра, которая очень некстати занемогла накануне, в арбы на волах с сестрой, которой пришлось хлопотать о ней, а не о больных. Что за суета! Кто хлопочет о подушках, кто о кружках, а кто из служителей поленивее да посметливее – тот возьмет одну лампу и несет. Я с сестрой Леман пошла пешком, говорят, что от госпиталя до лагеря две версты, мне кажется, что меньше. Когда мы пришли туда, больные были уже перевезены. Но опять неурядица – больные лежат на траве, не могут войти в гору, служителей мало, они более заняты тасканием сундуков, чем больными.
Только когда пришел смотритель, появилось и больше служителей, и все стало приходить в порядок. Слабых больных внесли в палатки, а которые покрепче остались, гуляли. радуясь на лес и воздух. Собрали кружки, кипяток был готов, и сестры начали поить больных чаем. А я ушла домой утомленная и морально, и физически, было очень жарко – но на счастье наших больных не было ни грозы, ни дождя.
Вчера ходила в Делижанский госпиталь, там тоже в субботу перевели больных из 1-го отделения в палатки, они поставлены высоко, там, где прошлого года было последнее пятое отделение. Сегодня переводят туда же из третьего отделения, но это не так затруднительно, во-первых, близко, а во-вторых, больных в обоих отделениях около 90; те же сестры и те же доктора остаются при своих больных. А в соединенном госпитале, я теперь буду так называть его, 359 человек. Все перепутаны, ни доктора, ни сестры не знают, где их больные. Но обещают, что скоро все придет в порядок, что будут разные отделения, но я теперь всего более надеюсь на хороший воздух. Сегодня целый день провела в лагере, сестры устраиваются в своих офицерских палатках. И я собираюсь также переехать в лагерь.
30-го мая.
Наконец я получила вещи, посланные милыми Княжевичxv – очень долго они были в дороге, от души благодарю за крестики – я ходила их раздавать. Календарики принимаются с большой благодарностью; а гребни очень нужны, дала во всякую палатку.
Сестра К. Хилкова проехала мимо нашего Делижана, и хотя это было очень рано, но она заходила ко мне. Почти все сестры ее отряда уехали, все эти дни они проезжали по три, по четыре. Всего осталось из ее сестер пять или шесть в Александропольских госпиталях; там тоже большие перемены.
Главный инспектор А. А. Реммерт проехал на этих днях обратно из Эрзерума и Карса. Приехал он ночью. Прежде сказали, что он посетит все госпитали; потом, что он очень спешит и нигде не будет. Мне было необходимо его видеть, и я пошла к доктору Куласовскому, у которого он остановился. Узнала еще разные перемены: у нас по дороге к Караван-сараю открывается соединенный госпиталь №№ 75, 76, 77. В Караклисе к № 4-му еще присоединят два нумера. В Караван-сарае №№ 44 и 57-ой с присоединением третьего сольются в один. Вот сколько перемен предстоит нам на июнь.
Несмотря на то, что доктор Реммерт спешил, он посетил наш лагерь. Потом мы пошли завтракать к доктору Куласовскому. Так как у меня остались деньги от тех. которые Великий Князь дал мне для раненных, то я просила А. А. Реммерта ходатайствовать у Его Высочества за наших помороженных (которые во всех правах уже приравнены к раненым), чтоб мне было разрешено давать им деньги, доктор Реммерт был так любезен, что обещал дать мне ответ телеграммой.
3-го июня. Лагерь соединенных Делижанских госпиталей №№ 25, 29, 63 по Эриванской дороге.
Вот я тоже переехала в лагерь и теперь живу в намете. В мое распоряжение наш уполномоченный Н. Т. Кущев дал прекрасную палатку Красного Креста, она очень большая, но я ее уступила для аптеки, а взяла ту, где была аптека, она меньше, но не думай, чтоб была мала. Я ее разделила на две половины занавеской из одеял, так что у меня приемная и спальня, надеюсь устроиться удобно, только бы дождь перестал, а то и палатку разбивали на мокрой земле. И теперь все еще по несколько раз в день идет у нас дождь.
Много было хлопот с нашим переездом, багаж перевозили на волах, ведь у нас все еще остаются разные вещи в сундуках и в тюках для раздачи больным. Сестры Тихомирова и Пузыревская, которые жили со мной, перешли на горы к своему госпиталю, им устроена кибитка довольно аккуратная, с дверью, которую можно запирать, а у нас в палатках все открыто. Служитель мой состроил себе шалаш из веток и войлока, недалеко от моего намета. Я очень довольна, что живу теперь так близко от больных, надо только сойти несколько под гору, тут и их палатка.
Но эти беспрестанные грозы, дожди всему мешают. Лихорадки возобновляются, скорбутных (больные цингой – ред.) очень много; если б была хорошая погода, они бы скоро поправились. А теперь все идет еще очень плохо.
Лагерь, 5-го июня.
Мне давно хотелось посмотреть санитарную стоянку, – представь, что у нас делается! Устраивают стоянку на 600 человек; палаток и всего нужного посылают только на 400 человек. А вдруг через несколько дней на стоянку послали с лишком 700 человек! Каково! Да еще когда льет дождь всякий день!
Я устроила туда тоже неудачную поездку, не скоро достала лошадей с почты, и когда, наконец, они приехали, поднимались черные тучи. Надеясь, что они пройдут стороной, мы с сестрой Леман поехали, но не успели отъехать двух верст, как пошел дождь, да так и продолжался, но мы все-таки доехали до стоянки, она от нас в пяти верстах. А дождь все сильнее и сильнее, тропинки сделались такие скользкие, что не только я, но и сестра Леман. уроженка гористого Бадена и которая отлично ходит по горам, должна была прибегнуть к помощи служителя, чтоб взобраться на гору. Стоянка расположена в трех отдельных местах. Очень красивая местность, особливо там, где большие дубы и дикие грушевые деревья. Но под туманом все было грустно: промокшие солдатские палатки, в которых помещаются по 10-ти и даже по 12-ти человек, в иных палатках нары из веток, на них солома, в других не было и нар, а только немного соломы.
В этих сырых палатках на мокрой земле лежали наши бедные только немного еще поправившиеся больные. Уехали мы с грустным, тяжелым чувством, домой ехали все под дождем, и он только перестал, когда мы входили в наш лагерь.
Лагерь, 13-го июня.
Опять объехала все наши госпитали и еще один новый в Чуруслане. Чуруслан – пустынное место, тут только остался казачий пост; была прежде станция, но она переведена в Тарсачай, а то говорят, что осенью тут постоянно бывают лихорадки. Место хотя и пустынное, но очень красивое: большая поляна, окруженная лесистыми горами и обнаженными скалами.
Лагерь в 50 палаток разбит по американской системе, очень просторно; тифозные и другие с заразительными болезнями в большом расстоянии. Кухни, прачечные отлично устроены. Больных очень немного, сестер нет еще. Но доктор очень желает, чтоб были сестры, и просил двух сестер из Караван-сарая перейти в его госпиталь; я думаю, что так и будет. У нас теперь везде большие перемены: в Караклисе № 4-ый открыт, две тифлисские сестры уже там, я просила прислать еще сестер, так как госпиталь будет в 600 человек. Когда я там была – больные лежали очень неудобно, топчаны поставлены один возле другого, так что подойти к больным нельзя, а надо лазить по койкам. Главный доктор теперь очень равнодушен к устройству госпиталя, потому что знает наверное, что по прибытии двух номеров, оно и останется. В Караван-сарае № 44 поглощает № 57-й. Лагерь переставляют на новый лад. Сестры тоже перешли на новое и некрасивое место в большой намет Красного Креста. Была я так же в Акстафе, там ужасно жарко: тяжелый воздух, на холме, где стоят палатки больных, трава вся сгорела, да и дальше только у речки и у ручья видишь немного зелени, а то все желто, как у нас в сентябре. Больные говорят, что всякий вечер видят фаланг; я не видала, а знаю, что один фельдшер был ужален, но кончилось благополучно. Очень желаю и надеюсь, что госпиталь закроется до осени, здесь очень неудобно, теперь решительно ничего нельзя достать, даже духанщики оставляют Акстафу. Если госпиталь закроется, то сестры со своими больными поедут в Караван-сарай, тогда сестер там будет достаточно. Итак, ты видишь, что и для сестер, и для докторов все en suspens (в неопределенном положении – с фран. ред.), и это всем мешает с усердием заняться делом. Надеюсь, что скоро все приведут в порядок.
Получила телеграмму от А. Л. Реммерта: мне разрешено давать помороженным; доктор Реммерт спрашивает (ответ уплачен), откуда я получаю деньги? Я отвечала, что получила один раз прямо от Великого Князя, и кончила словами: откуда получать не знаю, устройте. И мне это устроили также телеграммой: известили, что мне деньги будут присланы. Очень рада, а то число помороженных с ампутацией пальцев, стопы и даже ноги все прибавляется.
Лагерь, 24-го июня.
После довольно большого промежутка времени опять пришел транспорт, мы его ждали, и жена нашего главного доктора г-жа Куласовская пожертвовала 10-ть рублей pour la bien venue (для приветствия – с фран. ред); мы купили чаю, сахару, чуреков – все было приготовлено, и это было очень кстати, так как этот транспорт обедал в Караклисе, а не в Делижане, как это бывает обыкновенно. В Малоканской слободе устроены котлы, в которых всегда варят пищу для транспортов.
В этом транспорте очень много помороженных. Им были уже сделаны операции, но к несчастью придется делать опять – у многих кости обнажены, и вид ран не очень хорош. Я их переписала, чтобы дать им денег. Это мне было очень легко, так как я теперь всякое утро хожу их перевязывать. Хирургическое отделение внизу прямо под моей палаткой, отделение это самое большое – семь наметов, в них также занимается и сестра Леман.
Ты спрашиваешь о сестре, которая занемогла в день перехода в лагерь. Она была очень больна, у ней была febris recurrens (возвратный тиф – с лат. ред.), но, слава Богу, возврат был гораздо слабее, и теперь она понемногу начинает уже ходить к больным.
В эту минуту у нас очень много больных, 525 человек, иные совсем поправились и можно бы их выписать, но теперь не позволено из госпиталей выписывать иначе, как на стоянку, а в санитарной или, как называют наши больные, в секретарной стоянке 670 человек, что ж тут делать?
Ты пишешь, что у вас жарко, а у нас даже не тепло, насилу согреешься под двумя байковыми одеялами и пальто. Дождь все идет, только что велишь открыть палатку в надежде все просушить, приходится опять ее закрывать от дождя.
Здешние жители, говорят, что нынешний год совсем особенный, что у них в это время никогда не бывает такой погоды. А Р. К. Раак говорит, что это милость Божья, и что эти беспрестанные дожди и грозы самая лучшая ассенизация и больше сделают пользы, чем все комиссии.
26-го июня.
Эти дни было очень много дела. Проехала одна сестра в Караклис в соединенный госпиталь со специальной целью, заниматься там хозяйством. Потом приехала ко мне сестра Гнедкова, она еще прошлого года была сестрой близко от Карса. Ее брат, ее единственная надежда, пошел в санитары по желанию служить нашим раненым (прежде он был учителем и помогал своей сестре) после какого-то дела, она напрасно ждала его возвращения, он пропал без вести! Старались разузнать о нем, но ничего не узнали, она , бедная, убита этим горем. Мне ее прежде хвалили, как очень хорошую сестру. Я ее послала в Чуруслан, куда уже переехали сестры Иностранцева и Солодовникова, и я надеюсь, что этих трех сестер будет там вполне достаточно.
В воскресенье, когда я была очень занята перевязкой, явилась вдруг передо мной сестра и объявила, что с ней еще пять сестер, что они присланы в мое распоряжение, но очень бы желали быть в Караклисе, она прибавила, что за ними едут еще шесть или восемь сестер. Я пришла в недоумение! Что делать? Не знаю, надо ли еще сестер в Караклисе. Двух я туда назначила в постоянный полугоспиталь. Решаюсь послать телеграммы, одну в Караклис главному новоприбывшему доктору соединенного госпиталя с вопросом: нужны ли ему сестры? и с уполномоченным ответом; другую в Тифлис: чтоб сестер не присылали до востребования. Очень была рада, когда на другое утро получила ответную телеграмму от доктора, что он просит сестер для своего госпиталя.
Вот тебе для рассеянья описаны вечера в нашем лагере и с эпиграфом:
Свой бледный свет простерши по горам,
Луна наш стан больничный.
Не пугайся подчеркнутому слову. Если бы вчера вечером кто-нибудь взглянул на наш лагерь, то не подумал бы, что тут больные. Взгляни на план, который я тебе прислала, только против него есть уже маленькое изменение. В дальнем от меня лагере, под самый его конец, к лесу из нижнего ряда, то есть того, что ближе к речке, сняты три палатки и поставлены как продолжение верхнего ряда – так что тут не двойной ряд, а шесть палаток, ясно освещенных хотя и не полной, но яркой луной, сзади лес по горе, – а к речке лепятся по скату горы дубы, ясени и мелколистный клен с очень густой зеленью.
На площадке перед палатками, ближе к деревьям, весело трещит и сверкает костер, на перекинутой на подпорках палке качаются с шипением солдатские котелки, больные варят чай, они это очень любят, но я не советую заглядывать в котелки, потому что в них попеременно наливается борщ, варится картофель и грибы, и я думая, чай выходит на манер китайского, несколько с жирком. Вокруг этого костра сидят человек восемь; на приступках возле палаток сидят и лежат в разных позах больные, другие, опустив полы палаток, выглядывают из них. Вот из обоих рядов палаток сходятся больные на пустое пространство, где уже стоит толпа в шестьдесят или семьдесят человек. Посередине этой толпы один из больных, разумеется выздоровевший, сбросив халат, пляшет с разными затеями, туфли летят вверх, и он со вскрикиванием и свистанием выделывает ногами разные выкрутасы; другой подыгрывает на гармони. Но вот пляска сменяется пением, и тот же, который плясал, обращается в запевалу, а хор человек в десять подхватывает за ним. Но ведь они не спевались – иная песня идет на лад, другая вдруг обрывается, пошло не ладно, и раздается громкий смех в толпе и между поющих. Затянули другую, эта пошла согласно и допевается до конца. Но вот опять пение сменилось пляской, к плясавшему прежде присоединилось два казака, толпа радуется, хохочет.
Я сидела близко на лавочке с сестрой Никольской, и она весело говорила мне, как она счастлива – ее сын, только что произведенный в офицеры, приехал к ней доволен и важен, как всегда бывает прапорщик, он уже имеет Георгиевский солдатский крест и Сербский орден, так как был добровольцем. А я очень задумалась, мои мысли перенеслись в уединенный уголок Новоторжского уезда, когда бравые солдаты запели столько раз слышанную там песню, петую девушками и даже девочками в зале нашего деревенского дома: «Ах вы сени, мои сени…» и «выпускала сокола из платочка белова…» и пр. Вот весело подбежала к нам молоденькая сестра, она держит на листке светящегося червячка, который ярко блестит зеленоватым огоньком.
Долго продолжались пение и пляска; в других местах разговоры: о штурме Карса, о страшных снегах по Урзюмом (Эрзерумом), о хорошем белом хлебе турок. Внутренность палаток осветилась керосиновыми лампами, на столбах зажглись фонари тоже с лампами. луна спускалась к противоположной высокой горе. Больные стали расходиться, но неугомонный запевала остановился против своего намета, и они еще пропели несколько песен и вошли в свои палатки.
Свежая ночная мгла стала подниматься от речки, и тень от горы постепенно закрывала стихнувший лагерь, только кой-где свистнет птичка, да кузнечики завели свое бесконечное и монотонное пение. В большом лагере, через который проходила я в свою палатку, все смолкло, только в некоторых наметах еще слышался тихий говор солдат.
22-го июля.
Вчера мы провели с сестрой Леман очень приятный день. нас давно звал на стоянку доктор Сивицкий, который теперь там живет; он хлопотал, чтоб к нам пораньше приехала известная тебе почтовая линейка, которая дребезжит и скоро, кажется, совсем развалится. Погода была нам очень благоприятная: серенький теплый день, ни жара, ни дождя, ни пыли. Как только мы кончили перевязку, которая идет очень скоро, с нами теперь перевязывают два студента из Казанского университета, мы поехали.
Теперь там все устроилось: дают по 1 ½ фунта говядины, по 3 фунта хлеба, чай два раза в день дается на руки, и солдаты варят его в своих котелках. Они теперь очень довольны. У них там 25 коров. Но так как на всех не достает молока, то дают поочередно один лень одной роте, а на следующий день – другой и т. д. по порядку, у них разделено на роты.
Вчера там было 580 человек. В одном только недостаток – это в белье.
Я привезла 20 рубашек, но боялась сама их раздавать, а то получит тот, кто понахальнее. Заведующие стоянкой лучше знают кому нужнее.
Мы обедали у доктора с майором и офицером и пробыли там до 5 часов.
У нас теперь всякий вечер концерты и иллюминации, концерт, разумеется, вокальный, а иллюминация – очень блестящие червячки. Недавно одна сестра принесла мне вечером букет, на котором их было пять, – очень мило.
13-го июля.
Жду окончательного решения нашей судьбы и надеюсь, что Д. Кулосовский. который теперь в Тифлисе, привезет нам это решение. Но он ждет А. А. Реммерта, а д-р Реммерт ждет сдачи Батума, а я жду Куласовского. Могу тебе сказать одно очень хорошее: это то, что в соединенных госпиталях, в которых мои сестры, больных не очень много – все они устроены на 600 человек, а у нас только 327 человек. В прочих от 200 до 300 человек.
Вчера полковник Морозов меня уверял, что в августе все военно-временные госпитали закроются. Он мне также говорил, что на всем Кавказе 18 тысяч больных, что очень много для 100-тысячной армии.
Твои мечты найти здесь из солдат работника к нам в деревню так и останутся мечтами, они неисполнимы. Во-первых, потому что все здешние солдаты из далеких от нас губерний, очень обильных и хлебородных, особливо против нашей. О наших линейных казаках и говорить нечего – они владеют десятками, если не сотнями десятин земли. Во-вторых, молодые солдаты или уже будут признаны совершенно неспособными, или отпущены на поправку. Они недавно поступили на службу и рвутся домой. Если б ты видела, сколько я пересылаю писем; вот уже теперь восьмая сотня. В-третьих, призывные: порядочные почти все женаты, имеют семейства; остаются плохонькие: но они-то и здесь много делают нам хлопот – воры и пьяницы.
Сейчас прочитала в «Обзоре» Англо-Турецкую конвенцию. Прочла «Московские Ведомости» — 1, 2, 3 июля и нахожусь точно под давлением кошмара. Что ж это!? В договоре между Англией и Турцией сказано, что мы не можем иметь ни Карса, ни Ардагана, на конгрессе нам их отдают. Бисмарк поздравляет с миром! Катков пророчит войны! Не знаешь, что думать, чего ждать. А пока жду доктора Куласовского и сейчас пойду к его жене узнать, не приехал ли он.
20-го июля.
Доктора Куласовского я дождалась, но ничего не знаю окончательно и не могу определить, когда отсюда уеду. Доктор Реммерт обещал известить письмом или телеграммой, а сюда он теперь не собирается. И я могла опять объехать наши отдаленные госпитали. Слава Богу, в Акстафу не надо ехать – госпиталь закрыт, больные и сестры переехали в Караван-сарай. К прежним двум нумерным госпиталям присоединился
№ 52-й. Лагерь очень велик, докторов много, и во все наши госпитали прислали студентов из Казани по три и по четыре, но, благодаря Богу, больных мало.
Я не рано добивалась лошадей и ехала при ужасном жаре и пыли.
В Чуруслане остановилась у сестер на полчаса, обещала вернуться на другой день и пробыть дольше.
Весь вечер в Караван-сарае было очень жарко. Сидели мы у палатки сестер с лампой. Комаров и мух у нас мало, но жучки не давали покоя, но несколько вдруг забивалось под чепчик. После ужина с сестрой Бондаревой обошли лагерь, нашли, что мало наружных фонарей, на другой день их прибавили.
Лагерь, как я уже писала, широко раскинулся на поляне, окруженной горами и скалами. Напротив лагеря, на другом берегу речки Акстафы, которая бежит у самого шоссе возвышается уступами гора и на более широких уступах засеянные поля и сенокосы, а подымаясь выше, гора оканчивается грозными скалами. Немного грустный вид давала поляне высокая, но совершенно засохшая трава. За кухней, которая у самого шоссе, разбросаны в недалеком расстоянии разные наметы, офицерские палатки, шалаши из сучьев и палатка Красного Креста, в них помещаются все служащие при госпитале, аптека, цейхгауз и проч.
Вечером я еще обошла с главным доктором всех больных.
На другой день утром я пошла прямо в хирургическое отделение с сестрой Гнедковой, которая там перевязывает, записать и дать деньги помороженным и раненым. Потом обошла и прочие отделения. Слава Богу! Больных мало, а докторов много.
В этот день отправляли на стоянку 22 чел., и я пошла к цейхгаузу. Там у столика сидели: сестра Иностранцева и офицер с завязанным глазом, он был ранен в самом начале кампании и с прошлого года лежал в Делижане (теперь вещевым комиссаром). Перед ними два унтер-офицера развязывали то белые холщевые мешки, то свернутые шинели, завязанные башлыками. Они громко читали фамилию того, кому принадлежит связка; если нет сапог, то комиссар записывает, что такому-то надо выдать; если нет белья, то сестра записывает имя и фамилию и что надо дать.
От цейхгауза я пошла со смотрителем в кухню. Обед был хорош: куриный суп вкусен, молочная каша хорошо размешана и сварена. Но цинготная порция неудовлетворител
Из кухни прошли в прачечную. Прачки очень довольны, что белье все бумажное, его гораздо легче мыть и оно красивее.
Все недавно сформированные госпитали имеет такое белье, и у нас в № 63 все бумажное, даже простыни. Потом я пошла в аптеку, вот если б ты видела, то никак бы не догадалась, что мы тут делаем. Я и со мною двое докторов, и аптекарь, мы ходим вокруг палатки, где аптека; у одного из них склянка, и он льет на землю какую-то жидкость, а у другого что-то болтается на нитке; мы часто наклоняемся к земле, походили, поглядели. Наконец один сказал: нет, охота неудачная – не нашли ни одного тарантула. А их тут много водится и их ловят, наливая спирт в круглое отверстие, в котором предполагают, что находится тарантул, и он оттуда сейчас же вылезает, или опускают восковой шарик и тарантул ухватывается за него своими лапками, так его и вытаскивают. В утешение неудавшейся охоте мне показывали в банке, в спирту, и обещали подарить двух фаланг. Какие у них злые, противные физиономии, нельзя себе представить, чтоб у насекомого могло быть такое выражение.
Вернулась в нашу палатку, но скоро раздался свисток, призывающий к обеду. Здесь все обедают вместе. Заведует этим управляющий аптекой, и по истечении месяца он рассчитывает, на артельном основании, сколько каждый должен заплатить. Иначе в этом пустынном месте нельзя устроиться. Он должен посылать в аулы доставать провизию, а все аулы довольно далеко, так что ему очень много хлопот.
Обедало нас 22 человека. Обед был очень хорош.
Мы уговорились, когда все кончат свои занятия, идти на ту сторону Акстафы. Мне говорили, что с горы, где сенокос, очень хорош вид на лагерь, и видно все его расположение.
20-го утро серенькое, но теплое, так тихо, что не один листочек не шевелится; белый флаг с красным крестом висит неподвижно у древка. Сестры пошли по своим отделениям: больных не много, всего 156 человека.
По мере того, как кончалась визитация, из палаток выходили больные: кто с повязанной головой, кто с завязанным глазом, кто хромая насилу идет, опираясь на палку, а кто и на двух костылях – все они направляются в серединный угол лагеря. И я пошла туда же. Там стоял стол, покрытый белой скатертью; на столе два образа и свечи; перед столом стоит священник в очень скромной, но красивой ризе коричневой, вместо галунов синие ленты. Ильин день, служат обедницу; четыре солдата поют очень стройно, а все другие, положив на стол свои заветные копейки, усердно молятся за Царя и за мир, и за все Христолюбивое воинство. И я усердно помолилась, как это было умилительно. Служба кончилась, зазвенел колокольчик, приехала почтовая тройка, и я уехала в Делижан.
Лагерь, 27-го июля.
На днях был у нас М. Н. Толстой. Я пришла на почту, а он проехал ко мне. Я решилась, чтоб с ним не разойтись, ждать его против почты у воинского начальника. Но за мной прислали фаэтон, с приглашением обедать у доктора Куласовского вместе с М. Н. Толстым. С ним был его секретарь.
И мы все толковали о разных распоряженьях, о норме, которую они выработали, т. е. сколько золотников надо давать. Я соглашаюсь, что это можно определить для табака, даже сахара, но для чая невозможно. Что тогда надо, чтоб они во всякой местности химически разложили воду, чтоб исследована была, и удобоваримость чая, который иногда бывает очень порядочный, а иногда и очень плохой, и его необходимо класть больше. В иной местности вода так нехороша, что необходимо класть больше чая, в Чуруслане сестры должны прибавлять в чай соду. Нас давно упрекают, что у нас много выходит чая, но это совершенно не произвольно, а по качеству чая и воды.
Еще говорили, что мы не должны давать чай служителям. Я даже об этом писала Д. С. Старосельскому, приводя ему слова Св. Писания: да не заградиши устен вола молотяща. У нас и так много занемогало и умирало служителей. В военно-временных госпиталях на содержанье служителей отпускалось больше; в нумерных, но тоже открытых на военное время, гораздо меньше. В акстафинском полугоспитале, так как он постоянный, то на служителей (кроме крупы и муки, которые давались всем равно) на говядину, капусту, соль отпускалось по 3 копейки на человека! Перед закрытием госпиталя эту сумму несколько увеличили.
От д-ра Куласовского я пошла на горы, чтоб узнать, можно ли сестре Тихомировой по состоянию госпиталя поручить всех больных сестре Пузыревской и ехать со мной в Караклисе. Я давно обещала взять ее с собой, но ей все нельзя было уехать; на этот же раз она могла отлучиться, и я ей сказала, чтоб она пришла пораньше.
Встала я в 6 часов, все приготовила: рубашки, кисеты и проч. К восьми часам приехал мой тарантас, но уехать рано не удалось. Пришел Д. Куласовский, просил подождать свидетельств для тех, которые увольняются в неспособные, поручая мне отвезти их для подписи к генералу Мищенко на Гамзечиманскую санитарную стоянку, где он лечился, и куда мы прямо ехали. Несмотря на эту задержку, в половине одиннадцатого мы там были. Не знаю, как бы тебе описать попонятнее это место, оно – не доезжая версты три до первой станции Гамзечиман. С одной стороны горы совершенно ушли вдаль, и образовалась поляна, слегка поднимающаяся в гору. У самого шоссе, которое тоже идет по склону небольшой горы, бежит наша же речка Акстафа, но уже не такая бурная и широкая как у нас. С версту от шоссе расположен лагерь, несколько больших наметов Красного Креста и четыре ряда маленьких солдатских палаток. На речке – мост для пешеходов, но мы переехали ее вброд и сейчас вышли из экипажа, и пошли к беседке или, точнее сказать, навесу, как всегда бывает над источниками, отделано очень хорошо, даже есть лавочки.
Вода сильно бьет пузырями из-под камней, которые все покрыты оранжевым осадком, вкус железно-щелочный
На этой стоянке лечат цинготных и анемиков, они пьют по нескольку стаканов в день. Находят, что больные отлично поправляются.
Тут теперь тоже живет и лечится полковник Морозов.
Купание устроено не из минеральной воды; вырыт род бассейна и через него бежит и журчит, наполняя его, вода горнего холодного ручья. Узнав, что мы тут, полковник Морозов пришел к нам и настаивал, чтобы мы остались у них обедать, и хотя мне очень хотелось пораньше приехать в Караклис, но я согласилась остаться, и он отослал наших лошадей обратно в Делижан. Пришел и доктор, я его уже видела у д-ра Куласовского. очень живой, веселый. Мы с ним обошли все палатки, я отыскала своих знакомых больных из Делижана и Караван-сарая. Здесь только в одной палатке Красного Креста есть койки, тут лежат самые слабые, больные. На этой стоянке также 25 коров. Молоко назначается доктором тем больным, которым он находит это нужным. Ходили на кухню, пробовали пищу – она хороша. Потом мы пообедали, послали за лошадьми на станцию и, не останавливаясь, на ней проехали прямо в Караклис. Но было уже поздно, я не имела времени идти в соединенный госпиталь. Но сестры пришли ко мне с просьбами об отпусках, переменах и проч. Но я просила их продолжать теперь служить по-прежнему, так как мы ждем больших перемен и уведомления от доктора Реммерта.
В восемь часов утра я пошла в соединенный госпиталь, их всех наших госпиталей в нем всего больше больных. А так как сегодня утром получена в постоянном госпитале телеграмма, чтоб он немедленно сдал всех своих больных в соединенный госпиталь, то будет до 400 человек, а в постоянный будут присланы, как написано в телеграмме, главные больные (следует читать – глазные).
Придя в лагерь, пошла прямо в операционную палатку, там познакомилась с главным доктором Гольбеком. Были операции: amputation cruris (ампутация ноги – с лат. ред.) и потом несколько небольших. Сестры помогали при всех операциях. Потом с главным доктором и сестрами пошли в хирургическое отделение. Помороженных 36 человек, есть с отнятой стопой и один, у которого обе ноги отняты, и он уже поправляется! Надо было всех записать и сообразить, кому сколько дать. Но прежде пошла с главным доктором на кухню. Сестра Зур очень усердно и добросовестно исполняет свою тяжелую обязанность – находится там все время, пока готовится пища. Порции и обед были хороши, было даже 90 котлет (а в других госпиталях из этого большие затруднения), белый хлеб отличный.
Потом пошла в палатку с главным доктором, надо было говорить с ним о разных делах. После этого разговора спешила раздать деньги, очень желала застать больных полугоспиталя в прежнем помещении, чтоб им так же дать деньги и кисеты из тех, которые ты прислала, я сберегла несколько для моих старых знакомых в Караклисе. Ваши кисеты очень красивы, и больные ими очень довольны.
Лагерь, 30-го июля.
Сегодня меня беспрестанно перебивают. 15 человек назначены в неспособные и отправляются на родину, они приходят ко мне за рубашками. Да и кроме них, если я сижу в открытой палатке, то беспрестанно ко мне приходят наши больные, то придут двое просить бумаги и конвертов, то придет с запечатанном письмом, спрашивая очень наивно: когда оно дойдет в какой-нибудь Уржум? Приходят попросить книжек, кисетов или хоть лоскуточков и ниточек, чтоб их сшить. А вот, наконец, один пришел просить перламутровых пуговок для рубашки, очень была рад, что могла дать ему.
24-го июля у нас в Делижане справляли «Маёвку»* (весенняя увеселительная прогулка за город – устар.), и на Кавказе всегда справляют как первый праздник весны. Но за погодой и разными делами праздновали Май в июле. Сначала говорили, что «Маёвка» будет в очень скромных размерах, но потом вышло так, что был весь Делижан и его окрестности, т. е. были с обеих стоянок, из Редькина лагеря, так называется место, где здешние дачи, верст за 6 от Делижана. Если считать с детьми, то было до 105 человек. Место было выбрано очень хорошенькое, по Эриванской дороге, в лесу на площадке, пройдя речку Головиновку, на которой устроили мост. Сделали ступени по горе. Был намет для дам, палатки для самоваров, провизии. К 12 часам многие уже приехали. Чай, кофей, закуска. Потом обед и опять чай. Гремела музыка. Иные играли в карты, другие танцевали, гуляли или сидели на диванах и коврах, наслаждаясь лесной прохладой.
Туалеты самые разнообразные: были дамы, одетые очень нарядно, а другие совсем по-летнему и по-деревенски; была генеральша в брильянтах и грузинская попадья в своем красивом национальном головном уборе, доктора и все военные в белых кителях, что дает праздничный вид.
Когда стемнело, зажгли фонари и костры, а по временам все фантастически освещалось зеленым и красным огнем. Погода была очень хороша. К 11-ти часам все разъехались.
Меня перебили. Телеграмма от А. А. Реммерта. Вот она слово в слово: «Государыня Великая Княгиня, радуясь видеть вас в Боржоме, поручила мне просить вас по вашем выезде из Делижана приехать к Ее Высочеству, оставив в Тифлисе на время вашего пребывания в Боржоме, отправляющихся с вами сестер. По приказанию Ее Высочества к 15-му августа все сестры госпиталей, расположенных по линии от Поти до Большого Караклиса включительно, должны быть уволены с производством им содержанья по 1-ое сентября». Меня очень удивило такое скорое решение нашей участи, я не думала, чтоб так скоро нашли, что можно обходиться без сестер, а, напротив, полагала, что будут просить желающих оставаться здесь до совершенно закрытия военно-временных госпиталей. Итак, в половине августа мы все уедем. Надо будет все устроить для этого. А теперь пойду сообщить телеграмму д-ру Финну, д-ру Куласовскому и сестрам.
Лагерь, 4-го августа.
Вчера пришел к нам транспорт 200 человек, много здоровых, есть хромые, но лежачих нет. Сегодня у нас совсем повеяло миром: сейчас прочла в газетах, что какой-то уполномоченный турок приехал в Боржом к Великому князю, чтоб уговориться на счет сдачи Батума.
Получена телеграмма об ополченцах и призывных, велено составлять о них списки, это значит, что они скоро будут распущены.
Видела сейчас полковника Морозова, он подтвердил, что Батум будет, наверно, сдан. Он также сказал, что его вызывают экстренно в Тифлис, чтоб все устроить для возвращения войск. Здесь все переводится на мирное положение. Когда полковник Морозов вернется, то мы будем знать, когда нам пришлют экипажи из Тифлиса, и я соберу сестер и, даст Бог, пустимся в путь. Но мне было бы легче оставить наши госпитали, если бы хоть несколько сестер оставались здесь, а то больные очень грустят, что мы уезжаем.
Лагерь, 8-го августа.
Сегодня мне очень много дела. Надо написать отчет всего прихода и расхода за все 13-ть месяцев нашего пребывания здесь. А все утро провожу в хирургическом отделении, сначала перевязывая в четырех палатках, потом с доктором Исаковым идем перевязывать новооперированных. а после этой перевязки начинаются операции. Вчера было две операции – небольшие, но сложные. Хлороформ дурно действует от того ли, что он не хорош, или оттого, что больные много пили прежде водки?
Всех новооперированных мы перевязываем по методе Листера, при постоянной пульверизацииxvi. Только к двум часам кончаются у нас операции.
Доктор Исаков недавно перешел к нам из Караклиса, я его еще там знала, он занимался в хирургическом отделении с большим успехом.
После обеда ходила в Малоканскую слободку к Н. Т. Кущеву, надеялась для окончания взять у него побольше для наших больных; ничего особенного не нашла, взяла только карболизированно
Дня два тому назад А. И. Куласовский приходил ко мне с приглашением на обед 12-го числа и просил передать это приглашение всем сестрам моего Петербурского отряда – это прощальный обед, который нам дают доктора и главные ординаторы всех госпиталей, где находятся сестры.
В этом обеде, разумеется, участвуют только те доктора и прочие, которые этого желали. Сестры из Караклиса, Караван-сарая и Чуруслана должны приехать сюда.
Лагерь, 13-го августа.
Полагала я сегодня уехать, но мальпост не приехал. Итак, вот тебе описание нашего прощального обеда. На первой площадке, поднявшись в гору, где прошлого года было наше третье отделение, были поставлены два большие намета Красного Креста, один за другим, так что они составили очень большую залу, в которой был накрыт стол покоем. Наружность палаток была украшена деревьями и гирляндами из дубовых и сосновых веток, что было очень красиво, а у входа в палатку стояли большие олеандры в полном цвете.
В два часа доктор Куласовский приехал за мной. Все сестры уже были там. День был не жаркий, легкие облака закрывали солнце. Вид с этой возвышенности на Делижан очень хорош, именно можно было прощаться с ним.
Нас было около 60-ти человек, кроме сестер были только три дамы: г-жа Куласовская, как хозяйка, и две ее приятельницы.
После обильной закуски, поставленной на двух столах, мы сели за стол. Я посередине, против меня доктор Куласовский. Музыка играла во все время обеда. Когда налили шампанское, доктор Куласовский встал, и мы тоже встали, и он мне сказал речь, которую потом и отдал, она подписана 7-ю главными врачами. Хотя я чувствую, что никак не заслуживаю всего слишком лестного, что мне было сказано в этой речи, но все же могу думать, что был полезна, и что я тоже внесла свою лепту в великую сумму всех жертв, которые были принесены в это грустное и славное время.
После тоста за мое здоровье пили за здоровье сестер. Я пошла их целовать и благодарить за те лестные отзывы, которые они мне заслужили усердным исполнением своих трудных обязанностей. После этого пошли тосты за докторов всех вместе и в особенности за смотрителей с желанием, чтобы они добросовестно исполняли свои обязанности и хорошо кормили наших больных, за инженеров, которые устраивают дороги, по которым больным покойнее ехать и проч. Во время этих тостов меня вызывали, пришли со стоянки шесть фельдфебелей поблагодарить и проститься.
После обеда мы все сели на приготовленную эстраду, чтоб на память этого дня снять фотографию. Не знаю, каким случаем уже несколько дней здесь живет фотограф из Эривани.
Мне обещали прислать, но боюсь, что будет неудачна, судя по негативу.
На столы, где прежде была закуска, поставили десерт: конфекты, фрукты, подавали чай, кофе. То играла музыка, то пели хором русские и малороссийские песни.
В девятом часу мы ушли, и еще вечером я все уложила. До обеда я раздала больным все, что у меня было, до последнего лоскутка. Итак, теперь нечего и делать, сижу и жду экипажа. Посылаю тебе обе речи: д. Куласовского и д. Бобста.
Тифлис, 15-го августа.
Вот я и кончила свое служенье. Вот я и в Тифлисе. Очень рада, что не уехала прежде, что дожила до конца. Теперь из 60-ти госпиталей останется только 17.
В ночь на 14-е приехал экипаж. В 7 часов утра Н. Т. Кущев пришел ко мне, и приехала почтовая карета четверней. Я взяла с собой сестру Леман и еще двух сестер, и в 8-м часов мы выехали. Явился ко мне верхом в параде, как казаки провожали шаха, мой постоянный, верный спутник, казак Василий; он провожал меня до первой станции. У меня открытый лист, и я брала казака на каждой станции.
Мы подвигались довольно медленно вперед; надо было остановиться на Стоянке, в Чуруслане, в Караван-сарае.
Все сестры должны тоже выезжать в эти дни, одни после других.
В Караван-сарае мы завтракали или, лучше сказать, пообедали у доктора Поржницкого и пустились дальше уже без замедления. До Акстафы мы ехали прекрасно, а тут пошло отвратительное шоссе, да и не шоссе, по которому совсем уже нельзя ехать, а едут около, по грязи и рытвинам, мосты сломаны, надо их объезжать, спускаясь в овраги, так что наш кондуктор заставлял нас выходить из экипажа.
Приехали на станцию, было еще немного света, но пришлось остановиться, и кондуктор, и станционный смотритель говорили, что нельзя пускаться дальше – дорога ужасная, а ночи здесь очень темные, и все останавливаются на этой станции. Еще же давно идет слух, что тут по ночам ходит шайка разбойников, в 50 и даже в 100 человек, я этому не очень верю. Но как там почта ночует, то и мы ночевали, но не спали – было жарко, комаров гибель.
И только что стало немного рассветать, мы пустились в дорогу. Сюда приехали в час. Нам были приготовлены нумера в гостинице, куда нас прямо и привезли.
Был у меня Т. И. Мулин, обещал завтра дать мне знать, когда Д. С. Старосельский едет в Боржом.
Я собираюсь ехать с ним, что гораздо приятнее и удобнее.
Как шумно, жарко, душно в Тифлисе. и я вспомнила с сожалением свой намет в лагере, в лесу, где такой свежий, приятный воздух.
Боржом, 17-го августа.
Вот откуда я пишу тебе, но если б не шел дождь, то я пошла бы гулять. С балкона Кавалерского дома, где я теперь, такой хорошенький вид: дорожки. клумбы с цветами так заманчивы, но дождь сеет, и я пишу в ожидании экипажа, чтоб ехать во дворец к Великой Княгине.
Вчера все утро ждала Мулина с ответом от Д. С. Старосельского, вышла из терпения, послала за мушой. Муши исполняют здесь все комиссии, и какие ужасные тяжести они переносят! Явился муша, я дала ему записку к Т. И. Мулину. В ответ явился он сам с очень любезной запиской от Д. С. Старосельского, что он рад меня проводить.
Я пообедала, приготовилась, и опять надо было ждать Мулина с фаэтоном, так как он меня провожает до станции, где мы соединимся с Д. С. Старосельским. Как я боюсь, что он опоздает. Железная дорога от гостиницы очень далеко. Да зато уж мы и скакали! Но приехали еще довольно рано.
Дебаркадер маленький, низенький, вагоны некрасивы. Не доезжая до второй станции Мцхет, у бараков мы встретили Д. С. Старосельского. очень была рада и могла с ним обо всем переговорить, но говорят очень трудно, вагоны ужасно гремят. Ехали мы довольно долго, это товарно-пассажирский поезд.
На станции Гори пили чай, а в 12 часов ночи, покуда нам закладывали коляску, поужинали и поехали в Боржом. Ночь была темная, тучи нависли, тут 27 верст, по середине станция. Но Д. С. Старосельскому не было остановки, сейчас заложили лошадей. Мы въехали в Боржомское ущелье, и стало еще темнее. Очень жаль, что не могла его видеть, говорят, что оно очень красиво.
В четвертом часу мы приехали в Боржом прямо к Кавалерскому дому, и меня отвели в хорошенькие комнаты.
Сейчас прислали за мной, еду к Великой Княгине. Окончу вечером.
Великая княгиня приняла меня очень милостиво, много обо всем расспрашивала.
Я пробыла у Ее Высочества час и три четверти. Великий Князь Михаил Николаевич принес мне медаль. Итак, теперь у меня их триxvii. Но мне было особенно приятно, что Ее Высочество сказала, что она очень довольна всем нашим отрядом. Я уехала, а в четвертом часу опять поехала во дворец к обеду. Тут были Д. С. Старосельский, генерал Петерс,
М. Н. Толстой – это мне знакомые, и еще другие военные.
Великий Князь скоро пришел и позвал в залу. Там была Великая Княгиня и все семейство, какое красивое семейство! Шесть сыновей, самый младший, Алексей Михайловичxviii, двух с половиной лет – прелесть, что за мальчик! Великая Княжна очень хороша, я все на нее любовалась, такое приятное выражение.
Хотя погода и хмурилась, но дождя не было, и после обеда поехали кататься (чего я очень желала). Великий Князь, Великая Княгиня, Великая княжна и я. Что за милое место Боржом, как красиво! Как разнообразно: то узкое ущелье, голые скалы, то цветы, белые акации, айлантусы, красивые плакучие ивы, спускающие свои длинные ветки к широкой Куре, то бурно бегущая по камням Боржанка. Дачи разной архитектуры, то возвышающиеся над зеленью, то совершенно закрытые деревьями. Проехали мимо Минеральных Вод и далее, покуда дорога была довольно широка для большого ландо. Ездили и на черную речку, где бараки для больных. Мы тут остановились. Великий Князь и Великая Княгиня расспрашивали о больных, подошедших к экипажу докторов и смотрителя.
По временам солнце очень эффектно освещало красивый Боржом.
Великий Князь, как самый радушный, приветливый помещик, мне все показывал.
Катались мы около двух часов, и их Высочества завезли меня домой.
Очень рада, что Д. С. Старосельский не кончил свои дела, и мы поедем не сегодня вечером, а завтра в половине дня.
Пришел ко мне М. Н. Толстой: пил со мной чай и просидел часа два.
Так как здесь есть почта, то это письмо пошлю прямо отсюда.
Тифлис, 21-го августа.
Прежде всего, окончу мой рассказ о Боржоме. На другое утро встала в 8-мь часов. Солнце блестит, погода великолепная – сердце не выдержало, и я отправилась пешком в сопровождении горничной в бараки, где больница или, лучше сказать, военно-временной госпиталь, какого нумера не помню. Это около двух верст, дорога, шоссе, все идет вдоль Куры.
Смотритель, который видел меня накануне с Их Высочествами, разумеется, с большой предупредительностью мне все показывал. Устройство прекрасное, место уединенное, красивое. Больных не много. Есть офицеры, страдающие до сих пор от ран, и одному только что сделана ампутация.
Когда я вернулась, мне подали виды Боржома от Ее Высочества. Вчера, когда мы катались, я говорила, что Боржом мне очень нравится, и что в Тифлисе я поищу боржомские виды; это любезное внимание меня очень тронуло.
Я так рано пришла домой, что могла отдохнуть до 12-ти часов, когда надо было ехать завтракать к Их Высочествам.
После завтрака Великая Княгиня и все Августейшее семейство и я сидели на небольшой эспланаде возле дворца, очень красиво устроенной. Но я очень боялась опоздать к поезду и поглядывала на часы. Великая Княгиня это заметила и очень любезно сказала: «Вы боитесь опоздать. Я сейчас велю сказать Великому Князю. Он хотел с вами проститься». Его высочество пришел и очень милостиво опять благодарил меня и сам проводил до коляски.
Да, точно, Боржомское ущелье очень красиво – все вдоль Куры, есть места преоригинальные, вдруг огромная скала совершенно преграждает ее течение, и она поворачивает прямым углом. Растительность разнообразнее, чем у нас в Делижане: плющ, дикий виноград, все горы покрыты высоким строевым лесом. Тут все живут лесопромышленники, и так странно в этих красивых южных местностях видеть деревянные домики и прочие строенья, которые так и напоминают берега Сквири и Тверцы.
Вечером довольно поздно приехали в Тифлис. Теперь уже все сестры собрались, но когда поедем отсюда не могу сказать верно.
Пароход «Юнона», Черное море между Поти и Феодосией, 27-го августа.
Не пугайся, прочитав этот замысловатый заголовок, так как это письмо попадет на почту только в Севастополе, то мы будем уже на твердой земле. В Севастополе я собираюсь пробыть сутки или двое. Теперь пишу тебе на досуге, несмотря на качание, которое несколько мешает писать.
Пароход, на котором я тебе пишу, шел только в субботу 26-го, и нам пришлось его ждать.
Ходят два парохода в неделю из Поти, но один заходит во все самые маленькие порты, и поэтому путешествие очень продолжительно. А мы, выехавши вчера, завтра будем в Севастополе.
Итак, после моего последнего письма мы еще три дня прожили в Тифлисе, ходили для рассеянья за Майдан (Армянский базар) в темные ряды, там продают ковры и разные персидские изделия, золотые и серебряные вещи, которые тут же выделывают.
Ходят странные фигуры, обвешанные азиатскими и европейскими товарами. Все говорят на разных языках или так ломают русские слова, что ничего не поймешь.
Если купишь в лавке, то просят дать шаур, пять копеек, сторожу, другого жалованья у него нет.
Накануне нашего отъезда я и все сестры ходили во время вечерни в Сионский собор, просили отслужить нам молебен в путь шествующим и поклонились здешней очень чтимой святыни – кресту из виноградной лозы, связанному волосами святой Равноапостольной Нины, просветительницы Грузии.
Из Тифлиса мы уехали в пятницу утром по Поти-Тифлисской железной дороге. До Сурама дорога идет по берегу Куры, несколько раз переходит с одного берега на другой.
Горы некрасивы, обнажены, есть и песчаные, кое-где видны деревни, сады, виноградники.
С Сурама начинается подъем – едут тихо. Но я не сумею описать всего разнообразия видов, которые ежеминутно сменяются: то едешь в узком ущелье между двумя горами, покрытыми лесом, то вдруг крутой поворот (вагоны часто идут несколько наклоненные), – и быстро летишь на краю пропасти, где в глубине шумит горная речка. Но вот опять узко сошлись две скалы, фантастически изорванные взрывами пороха, который один мог здесь открыть путь. Вдруг увидишь между скал зеленую площадку; на ней: домик, виноградник и даже на крутых местах маис. Не понимаю, как они тут могут работать. Опять подъезжаем к скалам, они совсем загородили проезд; машина и весь поезд нырнули в тоннель. Их на дороге несколько, они не длинны, но когда в середине, то совсем темно.
Станция Поти на самом высоком месте перевала – красивая, но дикая местность; станция хорошенькая; тут два нумерных госпиталя, но уже находят, что становится очень холодно и сыро. От Поти начинается спуск, едут тихо, тормозят. Виды тоже прекрасные, но дождь шел несколько раз и мешал нам ими любоваться.
Наконец мы спустились на болотистую равнину, и так как это было после дождя, то все канавы были переполнены водой, и вода покрывала бесконечные поля кукурузы, так что они походили более на болото с тростником, чем на обработанные поля.
В Поти мы приехали в десятом часу при яркой луне и прекрасной погоде. Нам были приготовлены, по приказанию Д. С. Старосельского, фаэтоны и нумера в гостинице.
Гостиница очень плохая и в ней очень сыро, и когда я это заметила, то мне очень спокойно отвечали, что в Поти везде сыро.
Потийский порт самый скверный, какой есть на свете, надо прежде сесть на маленький пароход. Но не думай, что он очень мал, как те, что ходят по Неве; он довольно велик, чтобы поднять весь груз и всех пассажиров, которые должны ехать на большом пароходе.
Большой пароход стоит на рейде, потому что не может пройти Рионский бар, где мели и большой прибой. Вот когда мы туда доехали, начало нас качать, а всего хуже было, когда стали подходить к «Юноне»; она гораздо выше парохода, на котором мы были, и мы то об нее ударимся, то опять разойдемся. Опустили подушки между пароходами, чтобы смягчить удары. То кричат: «Подтяни!», то: «Отдай!». Вот тут-то пошла суматоха: кого укачало до морской болезни, кто так перепугался, что кричит: «ни за что не поеду! Лучше вернуться!» Бедная молоденькая докторша с двумя маленькими детьми плачет, муж ее уговаривает, солдаты, которые отправляются на родину, говорят: «лучше б было идти пешком на Владикавказ».
Пройти по пароходу очень трудно, так и падаешь. Но что меня пугало, так это переход на «Юнону». Положены доски с прибитыми к ним дощечками, как это всегда делается, но они в постоянном движении: когда наш пароход поднимается, доски лежат горизонтально, когда он опускается – всход очень крут, но по два человека стоят вверху и внизу и так ловко подхватывают, что переход гораздо легче, чем кажется.
Долго мы тут стояли, пока все перешли и перегрузили багаж и разные товары. На «Юноне» совсем не так качает.
Погода прекрасная, и все заболевшие от качки поправляются.
Каюта, где я пишу, красивая: диваны, столы, фортепиано, но спальные каюты малы, мне очень хорошо, потому что я одна там, где должно быть четырем.
29-го августа. Вчера погода была хорошая, хотя был маленький дождь; ветер небольшой, но противный, шли тихо, так как шли только на парах, а парусов нельзя поднять.
У меня оставались пожертвованные деньги. После обеда я заказала в буфете для всех солдат, которые с нами едут, по стакану чая; их было 360 человек.
Ночью, в 12 часов, мы пришли в Феодосию; ночь была лунная, великолепная! Приняли на борт еще 200 солдат и много пассажиров и в числе их Айвазовского, с которым сегодня возобновила знакомство. Он вспомнил, что видел тебя в Екатеринин день у Княжевич и пили за мое здоровье. Очень любезно он показывает и называет мне все места, мимо которых мы проходим. Останавливались против Ялты на один час.
Я бы не узнала прежней Ялты, так много теперь больших строений.
Идем очень близко у берегов Крыма, как они красивы! Скоро Севастополь!
Севастополь, 29-го августа.
Не знаю, как объяснить тебе, что я чувствовала, подъезжая в Севастополю: нетерпение увидеть его, воспоминание всего, давно прошедшего, – а сердце сжималось, точно я приближалась к родным могилам.
Показалась Константиновская батарея, на ней, бывало, выкидывали белый флаг, и ехала лодочка с парламентером. Вспомнилось, как выстрелы с нее гулко и звучно раздавались.
Вот и Михайловская батарея. Но нашу южную сторону нельзя узнать, только Графская пристань та же, что была.
Пристали не к ней, но к каким-то деревянным мосткам, пошла суматоха приезда.
Только четыре сестры пожелали, так же как и я, остаться в Севастополе, а другие начали хлопотать о скорейшем переезде на железную дорогу, о чемоданах и проч.
Я должна бы была принять участие в этой прозаической суете, но не могла. Выйдя на площадь, я искала глазами дом собрания, где я провела столько дней и ночей. Посмотрела направо: на месте мрачной Николаевской батареи, нашего последнего убежища, настроены какие-то маленькие домики и лавочки.
Сестры уехали, а мы с трудом нашли маленький нумер; очень много военных.
Наш пароход пришел в Севастополь позднее обыкновенного, часов в пять.
Вчера вечер был чудный – мы ходили по Севастополю. За каким-то небольшим строением, где помещается фотография, я отыскала невысокие и развалившиеся стены нашей залы собрания, в ней растут большие деревья и кусты.
Фотограф очень удивился, когда, войдя к нему на место, чтобы спросить рисунки, я прошла далее через его комнаты посмотреть на развалины. Как их много!
Пошли мы потом по Екатерининской улице, даже угловой дом стоит без крыши, без окон.
Собор хорошо отстроен, несколько домов направо отделаны, но, пройдя еще немного, все в развалинах, их размыло дождем, мало высоких, везде между них деревья, кусты, – грустный, печальный вид.
Не могли мы выбрать лучшего дня, как сегодня, чтоб посетить наше стотысячное кладбище – сегодня день поминовения воинов, на брани убиенных.
Кладбище на Северной. Надо проехать бухту, идти версты полторы, подняться на пригорок, наверху которого церковь; как она хорошо отвечает своему назначению Надгробного Памятника.
По всей возвышенности между зелени деревьев видны монументы; есть памятники с именами, но всего больше и всего трогательнее кресты красивых различных форм на пьедесталах, на которых написано: Братская могила.
Я сама видела, когда мы должны были оставить южную сторону и перейти на северную, как клали в могилы по 60 и более бесстрашных защитников Севастополя.
Мы пришли к самой панихиде. Можешь себе представить, с каким чувством слушалось в этой церкви «Вечная память!».
Сейчас пойдем в музей, вечером объедем места, где были бастионы, где был № 4-й, там разбивают сад.
Прошло 23 года, а все еще Севастополь город развалин – тяжело! Грустно!..
Бог милостив, до скорого свиданья.
Комментарии к тексту.
xviПульверизация — распыление жидкости помощью особого прибора, пульверизатора; производится с разными целями, например очищения воздуха, обеззараживания ран.
xviiiАлексей Михайлович, великий князь (1875 – 1895) – был болезненным мальчиком и умер от чахотки, развившейся после пневмонии в 19 лет.
