1916 год. Военный врач Дмитрий Никольский
1916 год. Сестры милосердия. В верхнем ряду справа – мама, слева – тетя Маня
Фото: АРХИВ СЕМЬИ АНДРЕЯ НИКОЛЬСКОГО
В августе 1914-го года родилась династия врачей Никольских
Профессор Тверской медицинской академии Андрей Никольский, раскладывая на столе семейные фотографии, поясняет:
– Это папа. В июне 14-го года он окончил медицинский институт, а в августе его призвали в армию. А мама, как и тетя Маня, стала сестрой милосердия.
Слушая Андрея Дмитриевича, возникает вдруг ощущение, что Первая мировая война была совсем недавно. И, глядя на юные лица сестер милосердия, вспоминаются известные строки Мандельштама: «Век мой, зверь мой, кто сумеет / Заглянуть в твои зрачки / И своею кровью склеит / Двух столетий позвонки?» Кажется, именно им, этим девочкам в белых, похожих на апостольники, головных уборах, было суждено связать двух столетий позвонки.
Если сложить годы, за этот век на долю семьи Никольских приходится больше ста лет служения милосердию. С 1914-го по 1960-й работал врачом основатель династии Дмитрий Александрович Никольский. С 1952-го и по сегодняшний день трудится его сын, уникальный специалист, которого называют легендой тверской хирургии. Интересно, подробно, с любовью к деталям, которые часто и составляют главный интерес таких воспоминаний, рассказывает Андрей Дмитриевич о войнах – Первой и Второй, о Москве и Твери, об отце, истории своей удивительной семьи.
Еще до войны
Отец Дмитрия Александровича, выходец из бедной семьи священника Владимирской губернии, окончил юридический факультет университета, стал адвокатом и даже дослужился до дворянства. Работа мировым судьей была связана с частыми переездами. Его большая семья жила то в Немирове, то в Вильнюсе, то в Варшаве. Дмитрий Александрович знал 12 языков, в числе которых были сербский, хорватский, польский. Книги на многих славянских языках до сих пор стоят на полке в библиотеке Никольского.
Сначала учеба в Варшавском университете, а после высылки за участие в студенческих беспорядках – в Праге. В университете было два медицинских факультета – на одном велось преподавание на немецком языке, на другом – на чешском. Кстати, немецкий оканчивал отец Евгении Степановны, будущей жены Дмитрия Александровича, потом они вспомнили друг друга. В мае 1914-го он после университета приехал в Россию, а 1 августа началась война.
Одними из первых на военную службу призываются медики. Пошел на фронт и молодой выпускник Пражского университета. Все военные годы он работал в госпиталях, только один раз выезжал с фронта в Москву, чтобы сдать экзамены в университете и подтвердить диплом, полученный за границей.
После революции трудился врачом сначала в Нижегородской губернии, потом в Москве. Здесь он познакомился со своей будущей женой. Венчались они в 1921 году в Вознесенском храме на Большой Никитской. После окончания гимназии, еще до войны, Евгения училась на курсах немецкого языка, практику проходила в Германии. Она преподавала немецкий, ее супруг был хирургом в больнице, которая называлась Первой советской, пока их друзья Введенские, которые, спасаясь от голода, уехали в 1918 году в Уфу, не уговорили оставить Москву. Они писали, что там хорошо – есть хлеб. С 1922 года семья Никольских стала жить в Уфе.
– Маму я знаю плохо – она умерла от туберкулеза в 1933 году, когда мне было четыре года. В памяти остались только какие-то эпизоды – например, как я прятался под ее юбкой, когда к нам приходили гости.
Я был очень стеснительным. Знаю, что в Москве есть улочка, которая одним концом упирается в храм Христа Спасителя, а другим выходит на Садовое кольцо. Здесь мама работала сестрой милосердия. После ее смерти папа больше не женился.
Я приходил к нему в больницу на дежурство, чтобы поужинать тем, что он оставлял для меня от своего пайка. Хлеба всегда не хватало. Помню, были страшные морозы, а люди всю ночь стояли у магазина. Они занимали очередь в полночь, а в семь утра перед открытием начиналась запись всех, кто отстоял в живой очереди. Номер писали на ладони химическим карандашом или на пальто мелом. Однако делать это разрешалось только детям, взрослых милиционеры сразу выхватывали из толпы. Я, пользуясь возможностью, пытался пропустить без очереди соседей и знакомых. Карточки отменили в декабре 1933 года, ввели только во время войны. В 1939 году отца арестовали по 58-й статье.
Гагарин и другие
– Мне было 11 лет. Два старших брата уже учились в московском вузе, а меня и Митю отправили в Уфе в детдом. Тете Мане в тот период было не под силу содержать нас, а в начале войны она умерла. Осталась ее дочь Вера с грудным ребенком.
Директор и воспитатели в детдоме знали нашего отца как прекрасного человека и замечательного доктора. И дети там не голодали, даже когда началась война. Особо сытыми не были, но голодных смертей не случалось. Мы все время лазали в свинарник, который был при детском доме, за жмыхом. До сих пор люблю подсолнечную халву, она напоминает мне детство.
После седьмого класса я, как все, должен был уходить из детдома в ФЗУ, фабрично-заводское училище. Но хотелось учиться дальше, поэтому я решил бежать в Москву. Договорились с моим товарищем по фамилии Гагарин – он хотел домой, в Гжатск, который на тот момент уже был освобожден. Как и первый космонавт, родом тоже из этого города. Может, родственник, хотя, скорее, однофамилец.
Мы надеялись прихватить хлеба, но кладовщица нас засекла, и пришлось бежать через окно. Без обуви, без документов, без еды, только жмых взяли с собой. Сначала на товарняке, потом, тайком от ротного, в военном эшелоне. В Куйбышеве начали бомбить, мы пересели на другой состав. Солдаты советовали опасаться вокзалов, на которых милиция выискивала беспризорных, и мы ездили на крышах. Скорость поездов тогда была другой, с вагона на вагон можно было легко перешагивать.
Добирались четверо суток. В Москве я не был семь лет, но дорогу к дому тети запомнил. Босого, меня не пускали в метро, но прошмыгнул. Услышал, как какому-то мужчине объяснили, как доехать до моей остановки, до Арбата, и прицепился к нему. Увидев сестру, идущую с работы, к ней не подошел, постеснялся. Ночевал на чердаке. Но на следующий день – голод не тетка – все-таки позвонил в дверь и предстал перед ней грязным, босым. Мой приезд был неожиданностью, но сестра, конечно, приняла меня.
110-я школа
Дом, где жил Андрей Никольский, стоял в Скатертном переулке, рядом со 110-й школой, куда его и определили. Она была одной из самых престижных в Москве – там учились дети высокопоставленных родителей – Кагановича, Буденного, Хрущева.
В юбилейном сборнике, посвященном знаменитым людям, бывшим в разное время ее учениками, статье об Андрее Дмитриевиче предшествует заметка об Алексее Баталове. Хотя они учились в параллельных классах, но были хорошими приятелями. Тепло вспоминает он своих друзей Иваницкого, Микояна.
Кроме своего местоположения школа, по мнению Никольского, ничем особенным не выделялась. Уровень преподавания был не ниже, чем в детдоме (а в Уфе была очень хорошая школа, там работали учителя, эвакуированные из Москвы).
Внешним видом и поведением не очень выделялись и ученики, кичиться своими родственниками было не принято. На большой перемене всем выдавали по бублику и по 2 – 3 витаминки. Если дети начальников отказывались от этого, учителя их укоряли: мол, не надо демонстрировать свой достаток. Директор Иван Кузьмич Новиков, справедливый и деликатный человек, делал все, чтобы дети «врагов народа» не чувствовали себя плохо. В этой школе, к слову говоря, в разное время учились дети Бухарина, Гамарника, Радека. У Никольского никто не спрашивал, кто его отец, и он, естественно, ничего о нем не рассказывал. Просто ждал, когда пройдет 10 лет и отец выйдет на свободу. Он всегда знал, что этот день наступит.
В школе он не только учился, но и работал – пригодились столярные навыки, приобретенные в детском доме. И потом студентом мединститута он приходил в эту школу, чтобы чинить парты, делать столы и стулья, хотя денег платили очень мало.
Брату, который остался в Уфе, пришлось значительно тяжелее. Выйдя из детдома, он поступил в ремесленное училище. И в то время, и потом, когда учился в геологоразведочном техникуме, испытывал сильный голод, жил в кочегарке, спал на угле. К сожалению, его давно нет в живых.
– Я живу за своих братьев, – говорит Андрей Дмитриевич. – Старший, Шурка, в 42-м командовал ротой под Ржевом. Был ранен, но остался жив. После окончания рыбного института его отправили на Курильские острова. Три года жил в палатках, мучился, а за неделю до возвращения погиб во время цунами. Ему было 30 лет. Второй, Петя, потерял на фронте правую руку, работал директором рыбхоза под Ростовом. Ему было 34 года, когда разбился на мотоцикле.
Бог отпустил мне столько жизни. Я уже их двоих вместе взятых пережил.
Чтобы вырвать век из плена
– Мне повезло. Отец выжил и вернулся, сильное желание быть с ним рядом и вместе работать осуществилось. Уже живя здесь, в Твери, он написал письмо Луке Войно-Ясенецкому. Это хирург, профессор медицины, архиепископ Симферопольский и Крымский, автор известных «Очерков гнойной хирургии», за которые он получил Сталинскую премию. У меня хранится их первое издание. Отца и Луку связывала профессия. Как и папа, архиепископ был репрессирован, хотя пережить ему пришлось намного больше. Его жена тоже умерла молодой, оставив четверых детей.
«Я вполне убедился в том, что главное мое призвание от Бога состоит в проповеди, которой я отдаю все мои силы», – замечал архиепископ в одном из писем к Дмитрию Александровичу и прибавлял: «Если соизволяете еще написать мне, то адрес мой очень прост: город Симферополь (Крым) архиепископу Луке».
«…Век мой, зверь мой…» В этом пронзительном стихотворении Мандельштам говорит: «Чтобы вырвать век из плена, / Чтобы новый мир начать, / Узловатых дней колена / Нужно флейтою связать».
Вся жизнь Никольских была посвящена высокому искусству любви к человеку. Хирург, основатель крупной урологической научной школы, заслуженный врач России, кавалер ордена Почета, профессор Андрей Дмитриевич Никольский, что показательно, является также почетным членом Фонда имени сестры милосердия Екатерины Бакуниной. Милосердие и медицину до сих пор связывают «узловатых дней колена».
Мария СПИРИДОНОВА
